Ознакомительная версия. Доступно 40 страниц из 197
Я должен был решить, каким образом мне лучше всего опровергнуть эти обвинения. Практически дело сводилось к двум основным вопросам: во-первых, мне следовало доказать, что моя деятельность между 1932-м и 1934 годами не была направлена на установление власти Гитлера или на укрепление его позиций. Во– вторых, я должен был показать, что не пытался вести подрывной деятельности, направленной на ослабление положения правительства Шушнига, но, напротив, сделал все от меня зависящее для противодействия нацистским планам насильственного аншлюса и старался изыскать пути к постепенному мирному объединению Австрии и Германии. Как я мог достичь этих целей? Существовал один метод, совершенно не применяемый в нашей юридической практике, – когда обвиняемый под присягой выступает свидетелем в собственную защиту. Мне казалось, что он обеспечит мне наилучшую возможность опровергнуть обвинения в злонамеренности и объяснить истинные мотивы своих поступков. Тем не менее я не питал особых иллюзий относительно той меры доверия, которая будет оказана моим заявлениям. Общее настроение в первые месяцы после падения Германии было таково, что державы– победительницы рассматривали практически всякого немца, занимавшего в Третьем рейхе любую официальную должность, как преступника, которому не следует верить на слово. Проблема заключалась в необходимости получить объективные доказательства.
В моем распоряжении не было необходимых документов и архивов. Архивные дела германского правительства были либо уничтожены, либо находились в руках оккупирующих держав. Почти все мои личные бумаги в Валлерфангене и Берлине были утеряны или погибли в ходе войны. Германские транспорт и связь практически прекратили существование, что исключало возможность установить местонахождение друзей и знакомых или хотя бы выяснить, живы ли они вообще. Некоторые из моих ближайших сотрудников погибли, и нам было запрещено вступать в прямые контакты с иностранцами. В любом случае, неизменно возникал вопрос, будет ли им позволено свидетельствовать в защиту германца. В соответствии с регламентом мы должны были подавать все просьбы о вызове свидетелей через представителей обвинения, которые затем передавали их суду со своими собственными комментариями. К тому же в рамках совершенно незнакомой нам судебной системы, делавшей различие между свидетелями обвинения и свидетелем защиты, большинство сколько-нибудь заметных германских деятелей было задержано в качестве потенциальных свидетелей обвинения, в результате чего они также оказывались для нас недоступными.
Мы не имели возможности выяснить, какими именно документами располагает обвинение. К примеру, при рассмотрении моего дела они представили ряд составленных мной для Гитлера докладов о моей деятельности в Австрии в период с августа 1934 года по весну 1938-го. Вполне естественно, я предположил, что у обвинения имеется полный комплект этих документов, но наши неоднократные запросы о передаче нам всех моих докладов – а я знал, что они могут вполне обеспечить мою защиту, – отвергались на том основании, что у обвинения никаких дополнительных документов из этой серии нет. Я предлагаю читателю самому судить о вероятности того, что прокуроры случайно наткнулись исключительно на те из моих отчетов, которые подкрепляли их обвинения. Эти недостойные уловки вышли на свет позднее, когда те самые доклады, которые я запрашивал и в которых содержались неопровержимые доказательства моей непрерывной борьбы с запрещенной в Австрии нацистской партией, были представлены обвинением на одном из последующих процессов в деле против бывшего эмиссара Гитлера в этой стране Вильгельма Кепплера. С таким же обращением я столкнулся и в вопросе о протоколах заседаний правительства за 1933-й и 1934 годы. Прокуроры предъявили только некоторые из них, а на наши требования предоставить остальные был получен тот же ответ – обвинение ими не располагает.
Я уже упоминал о том, что принятые на процессе правила судопроизводства были нам совершенно незнакомы, что сильно затрудняло работу германских защитников. Обвинению при всех обстоятельствах отводилась решающая роль. По мнению людей, привыкших к принятым в континентальной Европе правилам, значение судей на слушаниях было сведено к минимуму. В любом германском уголовном процессе в первую очередь судья, лично ведя допрос и судебное следствие, способствует выяснению истины. Здесь же происходило соревнование между обвинением и защитой, в котором суд выполнял роль арбитра. В соответствии с уставом, стороны обвинения и защиты наделялись одинаковыми правами, но это равенство существовало исключительно на бумаге. Как я уже рассказывал, прокуроры имели на руках все козыри, а защита – ни одного, находясь в полной зависимости от доброй воли обвинения в части предоставления фактических доказательств. Защитники были сильно ограничены в своих действиях, в то время как обвинение имело возможность в любой момент ошеломить их вызовом нового свидетеля или предъявлением неизвестного документа. Защита же была обязана делать запросы на представление доказательств за несколько недель, давая тем самым прокурорам достаточное время на подготовку контраргументов. Требование вызова свидетелей почти неизменно влекло за собой их арест и доставку в Нюрнберг, где они предварительно допрашивались прокурорами. Даже если защитники в конце концов получали возможность с ними встретиться, то это могло произойти только в присутствии представителя обвинения. В результате просить кого бы то ни было подвергнуться таким испытаниям казалось совершенно неприличным. Те же, кому приходилось давать показания, не зная точно, о чем можно говорить, и опасаясь себя скомпрометировать, в большинстве случаев пытались приписать ответственность за любые события кому-нибудь другому.
Принципиальное значение имел и еще один момент – присутствие в суде представителя России. Отношения между Советским Союзом и западными державами по-прежнему имели со стороны фасада вид дружбы и сотрудничества. В результате любые попытки коснуться политики русских, например их совместного с Германией нападения на Польшу в 1939 году, были запрещены. Сегодня показалось бы гротеском увидеть русского, выносящего приговор по обвинениям в развязывании агрессивной войны. Во всяком нормальном уголовном процессе тот факт, что судья сам участвовал в рассматриваемом судом преступлении, повлек бы за собой его немедленный отвод. Но в Нюрнберге любая попытка указать на то, что русские или, в определенных случаях, союзники сами использовали методы, в применении которых теперь обвиняли германцев, немедленно исключалась из рассмотрения. «Нас не интересует, что могли делать союзники», – обыкновенно говорил главный судья лорд Лоуренс.
Это верно, что защита по принципу tu quoque[203] – негодная защита. Однако в случае, подобном этому, при решении вопроса о том, являлись ли в рассматриваемый период конкретные принципы международного права обязательными для исполнения, использование аргумента tu quoque имело известный смысл. Тем не менее его применение защитой было во всех случаях безрезультатным. За одним-единственным исключением, связанным с ведением подводной войны. Потопление судов без предупреждения составляло часть обвинения в военных преступлениях. Несмотря на это, главнокомандующий американским флотом на Тихом океане адмирал Нимиц дал письменные показания, в которых указывал, что американские подводные лодки также имели приказ топить при встрече все без разбора вражеские суда. Суд по этому поводу решил, что подобная практика противоречит международному праву, но, ввиду ее применения обеими сторонами конфликта, этот пункт должен быть исключен из обвинения, предъявленного гросс-адмиралу Дёницу.
Ознакомительная версия. Доступно 40 страниц из 197
