Сохраняя ясность ума, несмотря на физические и моральные мучения, Х. Г. Раковский продолжал запутывать суд и обвинение, высказывал нарочито противоречивые суждения, шел по пути дальнейшего сознательного нагромождения нелепостей. «Гражданин прокурор, – заявил он во время допроса, – если я скажу вам, что мы хотели взять власть для того, чтобы ее передать фашистам, мы были бы не только преступниками, какими мы являемся, но были бы дураками». Вышинский, видимо, насторожился, так как подсудимый вроде бы стал опровергать обвинительное заключение, но сразу успокоился, ибо вслед за этим прозвучало: «В конце концов она (власть. – Авт.) оказалась бы в руках фашистских агрессоров». А вслед за этим произошел следующий примечательный диалог:
«Р. Я говорю авантюра – в смысле достижения цели, захвата власти.
В. Конечно, все это авантюра, потому что все это несбыточно.
Р. Потому что это не удалось бы.
В. И никогда не удастся.
Р. В этом я не сомневаюсь».[1566]
По существу дела, в результате такого диалога и показаний одна из основных частей обвинения не только против Раковского, но и против других подсудимых рухнула. Вышинский, однако, этого не понял, он поддался своим плоским мышлением логике Раковского, не распознав ее существа и цели.
Ту же линию Х. Г. Раковский стремился проводить и по поводу обвинений в связях с Л. Д. Троцким и его последователями за рубежом. Обвиняемый признал, что с Троцким он был знаком с 1903 г. и являлся его близким другом,[1567] в чем, естественно, не было никакого преступления. В то же время в показаниях о нелегальных контактах с Троцким в 30-х годах и выполнении его «преступных директив» сообщались такие нелепости, которые даже не заслуживали опровержения.
Все глубже входя в роль актера театра абсурда, Х. Г. Раковский поведал, например, что в январе 1936 г. ему позвонил Г. Л. Пятаков (напомним, что Пятаков был расстрелян за год до этого) и сказал по-французски: «Наш друг (имелся в виду Л. Д. Троцкий. – Авт.) недоволен тобой. Ты неактивен».[1568] Любому мало-мальски грамотному человеку в 1938 г. было ясно, что такого разговора просто не могло произойти, ибо он тотчас же был бы засечен спецслужбами, следившими и за Пятаковым, и за Раковским, безусловно подслушивавшими их телефонные разговоры. Присутствовавшим на суде должно было стать ясным, что фиктивная маскировка французским языком ни в малейшей степени не меняла существа дела, ибо никакого труда не составляло перевести реплику на русский язык, точно так же, как секретом Полишинеля являлось выражение «наш друг».
Во время допроса Х. Г. Раковский предпринял попытку охарактеризовать политический смысл деятельности оппозиции в СССР в 20-х годах. Правда, эта попытка была грубо пресечена Вышинским, но само стремление напомнить о действительном содержании внутрипартийной борьбы говорило о многом, прежде всего о том, что показания о шпионаже у Раковского были исторгнуты грубой силой, что он был и оставался политическим борцом. Вот соответствующий отрывок из стенограммы:
«В. О какой же оппозиции вы говорите?
Р. Я говорю и о правых, и о троцкистах.
В. Какая же это оппозиция? Это бандитская группа контрреволюционеров.
Р. Гражданин прокурор, вы меня простите, долго этот термин…[1569]
В. Вы в своих объяснениях сегодня вообще допускаете целый ряд таких выражений, как будто вы забываете, что дело идет о вас как о члене контрреволюционной, бандитской, шпионской, диверсионной организации изменников. Я считаю себя обязанным вам об этом напомнить, ведя ваш допрос, и просить вас держаться ближе к существу совершенных вами изменнических преступлений, говорить без философии (философствовавший прокурор не терпел теоретических рассуждений у подсудимых, понимая реальную опасность для обвинения, которой могли быть заряжены эти рассуждения. – Авт.) и тому подобных вещей, которые здесь совершенно не к месту».[1570]
В этих словах звучала неприкрытая угроза не только судебной, но и внесудебной расправы.
Для того чтобы напрямую связать Раковского с «миром эксплуататоров», обвинитель попытался во время допроса обыграть социальное происхождение обвиняемого. При этом он воспользовался анкетой, заполненной Раковским непосредственно после ареста.[1571]
Приведенный ниже отрывок из стенограммы примечателен особым проявлением тупости генерального прокурора[1572] и в то же время достоинством и внешним спокойствием Х. Г. Раковского (можно представить себе, какой ценой нравственного внутреннего напряжения удавалось сохранять такое состояние!), причем была предпринята попытка указать на то, что его материальные средства расходовались до переезда в Россию в основном на нужды рабочего движения. Вот этот диалог, сплав трагедии и фарса, достойный, на наш взгляд, пера великого драматурга, сопровожденный нашими небольшими комментариями по ходу дела:
«В. Чем вы занимались в Румынии официально? Какие у вас были средства к существованию?
Р. Мои средства существования?
В. Да.
Р. Я был сыном состоятельного человека.
В. Кого? В чем состоятельность его выражалась? Фабрикант он был или землевладелец?
Р. Мой отец был помещиком.
В. Помещиком? (Можно представить себе обличительно-торжествующую интонацию прокурора в этом бессмысленном переспрашивании. – Авт.)
Р. Да.
В. Имел какое-нибудь промышленное дело? (Скорее не скудоумие и полная политическая неграмотность, не свойственные все же догматику Вышинскому, а смакование установленного им «преступного происхождения» обвиняемого звучат в этом и следующих вопросах. – Авт.)
