в урнах на проспекте в поисках объедков. А что, если и я кончу тем же? Пария, вышвырнутая на улицу собственной семьей и собственным кругом. Неприкасаемая без будущего. Любовь — дерьмо, самое настоящее дерьмо.
Я начала бродить по дорожкам. Нужно проветрить голову, выработать план. Мои кредитные карты и банковские счета уже, наверное, заблокированы. Телефон наверняка прослушивается. Конечно, ловкий адвокат смог бы вытащить меня из этого, вне всяких сомнений. Я останусь при своих деньгах и, возможно, даже не попаду в тюрьму, хотя с детьми, семьей, мужем и подругами придется попрощаться. А может, и с Педро, Эктором и Хулианом. Я потеряю школу. Ни одна уважающая себя мать не запишет дочек в школу под началом чокнутой, уголовницы и шлюшки. Меня, разумеется, побьют камнями. Бросить достойного мужа и троих детей ради убийцы — такому вообще нет названия. Я пошла против материнской природы и против морали, которую так долго вколачивали в меня монахини, семья, родители, друзья. Оставалась, как мне казалось, одна малюсенькая лазейка, все еще позволявшая спасти труппу. Нездоровый интерес ко мне как личности вызвал бы интерес ко мне как хореографу, обеспечил бы аншлаги и рецензии. Femme fatale, вымерший и случайно обнаруженный в вечной мерзлоте вид, выставляется напоказ перед милле-ниалами.
Опыт Бийю внушал мне надежду. Я бы возродилась, подобно ей, расправила крылья и взмыла из пепла. Но что я могу одна, дурочка, которая решила сыграть в крутую, а в результате выстрелила себе в ногу. Бийю родилась в крайней бедности и была чернокожей, и эти два обстоятельства, как ни странно, сыграли в ее пользу. Желание стать самой собой толкало ее сражаться, словно пантеру. Как победить сильную черную женщину родом из страшных трущоб? А я, без Хосе Куаутемока рядом, откуда возьму целостность и ярость, чтобы достойно встретить крушение своего мира?
В газетах, разбросанных по скамейкам, тех самых, которыми ночью укрывались бомжи, я стала искать новости про побег Хосе Куаутемока, возможно упоминавшие меня. Ничего. Газеты были пожелтевшие, не меньше недельной давности. Я шарила по скамейкам, пока не нашла позавчерашнюю. В передовице писали про резню, которая развернулась через пару часов после моего ухода из тюрьмы. Погибло сорок шесть заключенных и тридцать полицейских, не считая неизвестного количества лошадей и собак. У меня запершило в горле. Репортер говорил и о массовом побеге: «В абсолютной темноте более трехсот заключенных, завладев оружием различного калибра, ринулись на свободу через главный вход исправительного учреждения. Завязалась ожесточенная борьба с силами правопорядка, и известно, что с обеих сторон есть потери ранеными и убитыми».
Я загорала в Тепостлане, пока полы тюрьмы покрывал ковер из покойников. От фотографий кровь стыла в жилах. Трудно представить, что пережил Хосе Куаутемок в ту ночь. Откуда были эти красные пятна у него на робе? Куда он ушел сейчас?
Я грустно села на скамейку. Мне нужно очень хорошо определить следующие шаги. Я решила, что лучше всего позвонить Педро и в подробностях рассказать про случившееся. Он, конечно, будет клясть меня на чем свет стоит, но все равно он самый подходящий человек, чтобы вытащить меня из этого штопора.
Я достала телефон из сумки и уже начала разворачивать толстый слой фольги, но тут ко мне подошел крепкий человек в костюме: «Сеньора Лонхинес?» Я обернулась к нему. Солнце светило у него за спиной и слепило мне глаза. «Нет, меня не так зовут», — ответила я, вообразив худшее: Хосе Куаутемок сдал меня и теперь полицейские, одетые в гражданское, пришли меня арестовывать. Я мимолетно оглядела парк, прикидывая, как бы удрать. Быстро метнусь к проспекту, перебегу его и рвану дальше, пока не оторвусь. Это будет нелегко. Еще два бугая в костюмах перекрыли дорожки: «Сеньора, пройдемте с нами». Даже если я от них спасусь, куда, блин, мне идти? Лучше раз и навсегда покончить с этим фарсом. «Ладно», — сказала я.
Я поднялась на ноги, и он указал на два «субурбана», припаркованных на ближней улице: «Прошу вас, пойдемте со мной». Я глубоко вздохнула и пошла. Двое остальных следовали за нами на некотором расстоянии. Это было начало конца.
Нельзя просто так разгуливать по городу. На улицах народу больше, чем на стадионе «Астека» после матча «Америка» — «Гвадалахара». Он ушел маленькими улочками. Трудность в том, что улочки обычно кишат бдительными гражданами. «А это кто такой? Знаешь его? Подозрительный какой-то. Давай патрульным скажем на всякий пожарный». Гребаный квартал, весь зарешеченный, с будками частных охранников и объявлениями типа: «Воры и мошенники! Местные жители готовы к встрече с вами. Мы следим. Попробуйте сунуться, и убедитесь». Во времена своей свободы Хосе Куаутемок не видал такого разгула истерии. Окна с прутьями, гаражи с висячими замками, колеса у машин на сигнализации, мотоциклы цепями приторочены к столбам. Никуда не сунуться, ни влево, ни вправо. Закрытые улицы, закрытые переулки. Как отстойник для бешеных собак.
Он еле выбрался из того квартала. Куда ни плюнь — тупики и решетки. Лабиринт захудалых домов, из тех, где вместо штор вешают простыни, входные двери из ДСП, а с потолка свисают голые лампочки. Больно много замков на такие сокровища. Наверное, тут и вправду воры всех достали.
Наконец ему удалось покинуть паранойяленд. Пустынный проспект привел его к нехорошим районам. Нехороший их характер проявлялся в тощих псах, в музыке на полную громкость, в лужах с масляными пятнами, в ободранных машинах, в «воровайках», подведенных к столбам, в битых окнах, во взглядах, говорящих: «Чего вылупился, пидор сраный?» Видимо, объявления в соседнем районе адресованы как раз местным обитателям.
Он шагал мимо свор отщепенцев. Его провожали взглядами. Белого на районе не часто встретишь, но его пропустили. Местные были сплошь мелкие, с таким дылдой им не тягаться. Еще и форма на нем какая-то, цвета хаки. Может, он из беглых. Зачем лишний раз выяснять? Хосе Куаутемок прошел твердым шагом несколько кварталов, пока проспект из питбуля не превратился в золотистого ретривера. Лотки с едой, сеньоры, жарящие кесадильи в огромных раскаленных ковшах, развалы с пиратскими дисками, коробейники «эта-мазь-лечит-импотенцию-усталость-геморрой». Не очень-то разумно ему таскаться по этому торговому центру для бедноты. Какой-нибудь козел свободно может стукнуть копам, мол, шастает здесь один в тюремной робе. А в животе уже урчать начинает, да и глотка требует вливания жидкостей.
Хосе Куаутемок был без гроша, вообще нищий. Ему и в
