председательского дома свет не погаснет, мать будет дожидаться его. Когда он нехотя поест, мать тоже присядет к столу и, издалека заводя, спросит: «Какие новости, сынок?» Тихо, не перебивая, выслушает хозяйственные новости сына и еще спросит: «А с другой стороны?» У сына на это уже отвечать нечего, «с другой стороны» даже маленькой, коротенькой новости нет. В тамошней путанице не то что матери рассказывать — и сам не разберется.
Это все будет вечером. А пока Кутлыбаев думает о том, что уже декабрь наступает, а снегу совсем мало. Или о ремонте тракторов вспомнит. Стоит ремонт, опять запчастей нет. Или опять на Разбойничью гору взглянет, и встанет перед глазами Хан-Тенгри. Есть такие стихи: «Всю жизнь на гору поднимался, всю жизнь — стремился я к тебе». Это про него, про Арслана. Мечта его, надежда, словно сверкающая на восходе солнца вершина, то приветлива, зовет к себе, улыбается, то вдруг нахмурится, уйдет в облака. Но всегда одинаково далека.
Вчера Исмагилов, словно зная его тайну, связанную с той величественной горой, сказал с обычной своей усмешкой: «Эх, Арслан, Арслан, если гора не идет к Магомету, Магомет сам идет к горе. Будь ты джигитом, не бойся!» Пошел бы Арслан к «горе», но та и близко не подпускает.
Так, задумавшись, он и вошел в Куштиряк. Очнулся от приветствия вышедшего навстречу Зарифа Проворного:
— Здравствуй, пирсидатил!
— А… Здравствуй, Зариф-агай.
— Тебя вот поджидаю. Дело к тебе есть, браток. В прежние времена, когда я председателем был, с покойным отцом твоим мы дружно жили, друг другу всегда помогали, берегли, как говорится, защищали… Арслан — наш паренек, говорю, поймет мою нужду. Я сам, когда председателем был…
Придется, видно, Кутлыбаеву остановиться, выслушать его просьбу.
— Чем тут стоять, надо было в правление идти, — проворчал он недовольно.
Ну что ты этому Зарифу скажешь? Пятнадцать лет уже, как не председатель, а все былой гордости забыть не может. На тяжелую, дескать, работу не гожусь — все время возле правления околачивается. Старается если не в руководстве, то в активе считаться.
— Там ведь тебя застать надо, а застал — пробиться. Народу — что мух в жаркий день. Каждому председатель нужен, никто заместителем или Фасхи не довольствуется. Все в твоих руках, сам судишь, сам расправляешься. Так и надо, я и сам…
В словах Проворного, простодушных ли, с насмешкой ли, была своя кислая правда, и Кутлыбаев, поморщившись, перебил его:
— Тороплюсь, агай, выкладывай свою просьбу, — а про себя подумал: «Нет, так не годится, кое-какие дела надо закрепить за заместителем. И обязанности других определить точней».
— И не то чтобы дело… — Зариф огляделся по сторонам и понизил голос. — Пару овечек надо бы. Я слышал, какие повредились, покалечились, продаются…
— Пару овечек? А что с ними собираешься делать?
— Одну! Да-да, одну овечку! Свадебные хлопоты вот-вот начнутся. Добро пожаловать, дорогим гостем будешь, во главе стола сядешь.
— Гату, выходит, женишь? Смотри-ка, вместе ездим, и ни звука.
— Наш Гата не особенно разговорчивый. Он и нам про свадьбу нс сам сказал. Но шила в мешке не утаишь. Стой, сказал я себе, нельзя беспечным быть, коли такое дело — надо готовиться заранее. Дело ответственное, как бы перед будущим сватом не оплошать. Молчун-то широко замахивается. А невеста, и говорить нечего, самая фартовая. Коли свадьба, так пусть уж свадьба, чтобы с шумом, не отставать же от них…
— Ладно, поговорю, что актив скажет, — снова поморщившись на его скороговорку, перебил Кутлыбаев. — Вечером в правление зайди. Слышишь, в правление! На улице меня не лови. — На этом бы и разговор закончить, но он приличия ради спросил: — Ас кем породниться собрались?
— И-хи-и! Весь аул об этом говорит, только он, оказывается, ходит и ничего не знает! Так ведь дочь Фаткуллы собираемся взять, Танхылыу!
— Ых-хым! — сказал Арслан.
— Ну, Гата! День-ночь с тобой на машине ездит и ни слова не сказал, а? Мой сын, на меня похож. В груди джигита оседланный-взнузданный конь лежит, говорили древние. Из нас попусту и слова не вытянешь…
— Вот, оказывается, как… — И Кутлыбаев, не дослушав всех радостных новостей, которые сыпал перед ним Проворный, зашагал дальше. Пройдя немного, остановился, сказал: «Ых!» — шага через три снова остановился, сказал: «Хым!» — потом огляделся по сторонам и нашел себя посреди Куштиряка.
В правлении он вошел в свой кабинет, повернул ключ в двери и, хлопнув себя ладонью по лбу, расхохотался. Чего же больше было в этом смехе — веселья или растерянности? Но думать об этом уже некогда. Беспокойный день председателя начался.
Он поговорил по тридцатиклавишному телефону с заведующими, с бригадирами и собирался уже выйти в путь, как осторожно открылась дверь и показалась голова Юламана Нашадавит.
— Можно ли? — сказал Юламан и, подойдя к столу, уселся в кресло. — Жив-здоров ли?
Человек, который в другое время уже с порога зычно, с хохотком начинал требовать, спорить, доказывать, сейчас заговаривать что-то не спешил. Снял богатую меховую шапку, положил на стол, достал из кармана маленькую железную расческу и причесал рыжие усы. Видать, намеревается поговорить обстоятельно, о чем-то попросить.
— Слушаю, — с тайным беспокойством сказал Кутлыбаев: такой необычный был Юламан, не поймешь, с чем пришел.
— Вот и послушай. Если ты, хозяин, слушать не будешь, к кому же мы, простые механизаторы, со своими невзгодами пойдем? Таки допекли ведь… — Юламан через плечо ткнул большим пальцем на дверь. — Ты это… Скажи Фатхутдину, пусть из зарплаты не высчитывает. За перепаханные тогда два-три гектара весь расход на меня начислил.
— Не два-три, агай, а все четырнадцать.
— Ну вот! Уже и ты по-ихнему заговорил! Ну, где теперь голову преклонить? Не пойму…
— Тут и понимать нечего. Проверяла комиссия, а правление, опираясь на ее выводы, вынесло решение.
— Эх, живьем режешь! При нашем-то достатке, когда по двадцать пять центнеров с гектара берем, и так мелочиться! Если бы не свадебные хлопоты, я бы и не охнул… — начал было Юламан плаксивым голосом, но тут же высоко вскинул голову и пригладил усы. Поднялся, уперся кулаком в бок. Ну вот, прежний, знакомый Юламан Нашадавит; у председателя тоже с души отлегло. — Не выйдет, говоришь, а? Смотри, чтоб потом каяться не пришлось, товарищ Кутлыбаев! Сейчас пойду и парторгу то же самое скажу. Наша давит! — И он с топотом вышел. Но тут же вернулся, забрал шапку со стола и снова вышел.
В чем ему предстояло каяться, Кутлыбаев так и не понял. Но тут и гадать не о чем, обычные юламановские угрозы. Только словам «Если бы не свадебные хлопоты» — заставили
