идет дальше. Проходят вдаль синие тени беженцев.
Куда идут эти странники в рубищах, что ждет их впереди?
Вглядись, моя маленькая, вглядись! Может, найдешь в этом потоке людей бабушку свою или деда, счастливо уцелевших от кривого ножа турецкого янычара.
Снова привал. Костры. В закопченных мисках скудный обед. А чуть подальше, в кругу тесно обступивших детишек, старый учитель выводит и выводит свои песочные буквы…
Бессмертен ты, родной мой язык, если метельные ветры тебя не замели.
Карабахская мальва
Уколовшись об острые иглы шиповника, я сорвал цветок. Цветок как цветок. Нежен, красив, пахуч, как, впрочем, многие, многие другие цветы, яркими мазками разбросанные по склонам наших гор. И если я говорю сейчас о нем, то, пожалуй, лишь потому, что его можно встретить только у нас, в Карабахе, растущим в кустах шиповника, на чьи иглы я и накололся, срывая безымянный цветок.
Впрочем, у него должно быть какое-то имя. Но я его не знаю. И не ищу в справочниках, боюсь оскорбить его латынью. Я ему дал свое имя. Мальва. Карабахская мальва.
Я смотрю на мальву и диву даюсь. Нежный, красивый цветок с вохристыми лепестками на высоком статном стебельке избрал себе в спутники низкорослый, колючий кустарник. Любовь эта так велика, что их раздельно почти не увидишь.
Рука моя горит от несносного шиповника. Я дую на нее, чтобы умерить боль, и нежно шепчу цветку:
— За что же ты такого избрала, мальва?
Мальва закрыла вохристые лепестки, погасила красоту, как бы сказала:
— За то, что у него — иглы. Что он защищает меня, когда обижают. Мне с ним хорошо. Отпусти меня, прохожий. Я живу только для него.
Я послушно отпустил уже увядший цветок. Если вы повстречаете в наших горах этот нежный, привлекательный цветок с тоненькими-тоненькими листочками, не спешите украсить им свой букет. Мальва, отлученная от шиповника, не живет. Она тотчас же умирает, как умерла она в моих руках.
Девочка с косичками
— Ребята! Не видели девочку, такую, с косичками? Она на этой улице жила?..
Была такая пора: я гонял свой полосатый тряпичный мяч под окнами темного окраинного домика, гонял в тот самый час, когда из дому выходила девочка с толстыми косичками и с книгами под мышкой.
В это время она отправлялась в школу.
Я даже имя дал девочке: Арев, что означает «солнце».
Арев идет, я — за ней, между нами — мяч, который я все время подгоняю кончиком носка.
Мяч — это моя хитрость. Я не боюсь, что меня назовут ветрогоном, уличным мальчишкой, самым последним словом.
Пусть думают люди что им угодно, вешают на меня всех собак — от этого мне ни холодно, ни жарко.
Я иду следом за Арев, на два шага позади нее, и, улучив минуту, легонько ударяю мячом по задникам ее стоптанных туфель. Это не больно, удар не сбивает девочку с шага, но она оборачивается и через плечо презрительно бросает мне:
— Хулиган!
Это обидно, но все же на душе весело: как ни суди, она со мною поговорила…
Много времени прошло с тех пор.
Я снова на этой улице.
Того дома, под окнами которого я играл в мяч, уже нет. На его месте высится новый дом. И вдруг я вижу: под окнами высокого незнакомого дома какие-то мальчишки гоняют полосатый тряпичный мяч…
— Ребята! Не видели девочку, такую, с косичками? Она на этой улице жила?..
В зимнем лесу
Тихо в лесу. Ни шороха, ни звука. Свежий снежок опушил деревья. Куда ни кинь взор, белым-бело. Только на вершинах чернеют пустые, покинутые гнезда.
В памяти еще свежи спевки зябликов, дробный перестук дятлов — шумный зеленый лес, полный веселого птичьего переполоха, заповедные ягодные места, где так приятно было ворошить лесную траву, отыскивая броскую, жаркую землянику.
Не умер лес. Он живет в игривых беличьих побежках, в хитрых сплетениях заячьих поскоков.
Угольно-черные вороны метнулись в одну, потом в другую сторону. Летали парами, тревожно каркая. Догадываюсь: они выследили зверя.
На полянку светлым клубком выкатился беляк. Я наблюдал за ним из-за ствола дерева. Косой, почувствовав недоброе, на мгновение встал на задние лапки, осторожно огляделся по сторонам, запетлял, сбивая след.
Я понял: где-то поблизости лежка. Заяц на пути к лежке больше хитрит. И действительно, из-под звездной пороши высыпали навстречу юркие зайчата в белых шубках — семейство косого.
Недалеко раздалось воронье карканье.
Зайчиха, должно быть, привыкла к такого рода концерту и безо всяких предосторожностей повалилась на бочок. Я видел, как зайчата жадно припали к соскам матери.
Вороны кричали совсем уже близко.
Эй вы, пустомели-вещуньи, угомонитесь, не выдавайте тайну заячьей лежки!
Пеструшка
В лесной чащобе вспыхивает жаркий костер. На широкой ярко-красной шляпе белые-белые пуговки.
Я знаю, что это за каналья, и стороной обхожу его. Возле такого гриба приляжешь на часок и больше не встанешь: он усыпит тебя…
Я иду по лесу. Лето. Полдень. Кругом дымятся в зное скалы, кручи. На склонах не видно пасущихся овец. Даже ласточка не чертит воздух причудливыми зигзагами. Все живое прячется от зноя.
В такой час хорошо в лесу: свежо, пахнет перестоявшейся смолой, грибами, земляникой. Куда ни повернешь голову, вокруг тебя так и полыхают кострами нарядные мухоморы.
Невдалеке от меня в своей неприкосновенной красе дремлет мухомор. Маленькая степная пеструшка, привлеченная прохладой леса, кружится над его красной шапкой. Она то садится на мухомор, то, словно раздумав, взлетает вверх. Что нашла ты в нем, глупая степная птица?
Я спешу отогнать ее, но не успеваю: пеструшка клюет белую губительную мякоть.
Я поднимаю ее, уже мертвую… Птица отравилась красотой.
Возвращение отца
— Вставай, Левуша, сегодня у нас большая радость: едет папа.
Я с трудом разлепил веки. У моей постели стояла тетушка Нубар. Сухое морщинистое лицо ее сияло.
— Папа? Какой папа? А разве у меня есть другой папа? — не понял я.
Мне тогда было девять лет. Папой я называл дядю. Отца своего я не видел, он еще при царе был сослан пожизненно в Сибирь, никто не верил в его возвращение, скрывали это от меня, чтобы не ранить мне сердце.
— Глупенький, — поцеловала меня тетушка, — есть, есть у тебя еще папа!
Меня умыли, причесали, облачили в новую рубашку, сшитую на скорую руку тетушкой Нубар, и повели на край села. Вместе со мной тетушка привела толпу мальчишек со всего околотка.
Наконец на проселочной дороге показался всадник. Не доезжая до нас, всадник спешился. Он шел, опустив сильные плечи, ссутулившись, будто стесняясь своего огромного роста.
Тетушка Нубар пошла ему навстречу.
— Брат мой, — сказала она, обнимая его, —
