Мать Иванова, к моменту нашего с ним расставания уже успевшая озадачить и раздосадовать своих сыновей известием об очередной беременности, благополучно родила ещё одного сына, и, продержавшись в образе счастливой и ответственной родительницы чуть больше года, без лишних сожалений и сомнений на три месяца уехала отдохнуть от столичной рутины на Мальдивы. Ребёнка, конечно же, решено было избавить от лишних стрессов, связанных с перелётом и сменой климата, и оставить в Москве.
Няня подбиралась через самое надёжное и лучшее агентство (вроде как), имела отличные рекомендации (кажется) и уже не раз сидела с маленьким Егором (но это не точно). Но вот, спустя всего восемь дней с начала отпуска, Максиму позвонили перепуганные соседи и попросили срочно приехать домой.
Ему повезло успеть добраться из центра, где располагался его университет, в коттеджный посёлок, откуда он сам давно уже съехал, как раз до начала снегопада, миновав основную часть пробок. Его брат с рассечённой бровью был найден гувернанткой их соседей брошенным прямо на детской площадке, орущим и уже прилично замёрзшим. Няни и след простыл, телефон матери оставался вне зоны доступа сети, а самому найти хоть один документ на ребёнка в перевёрнутом вверх дном и явно обворованном доме Максим не смог.
Доблестные и справедливые врачи скорой помощи, приехавшие на вызов, ребёнка без документов брать не захотели. Но это ещё полбеды, потому что произошедшее вызвало у них вполне обоснованные подозрения и Иванову пригрозили забрать брата и передать в органы опеки до выяснения всех обстоятельств.
Именно тогда он и решил позвонить мне, испуганный и абсолютно сбитый с толку, с дико орущим и ещё более испуганным ребёнком на руках, и попросил моих родителей хотя бы осмотреть Егора и обработать рану.
Мама, услышавшая от меня ещё более короткий пересказ этой истории, впала в такой ступор, что согласилась помочь намного раньше, чем успела до конца осознать, на что именно подписывается. Но отступить от принятого впопыхах решения ей не позволяла клятва Гиппократа и, конечно же, моё крайне жалобное «пожаааалуйста».
Надо отдать должное моей маме: первым делом она смерила Максима уничижительно-презрительным взглядом исподлобья, словно забыв, что все полтора года с нашего расставания неустанно твердила, что он очень хороший мальчик и мне стоило бы проявить гибкость и первой пойти на примирение. Конечно, полных причин нашего расставания она не знала (чёрт, да мне и самой с трудом удавалось их сформулировать!), так же как не была в курсе тех претензий, что мы озвучили друг другу напоследок.
И хорошо. Если бы знала — не исключено, что кроме полного ненависти взгляда метнула бы в Иванова ещё и что-нибудь из хирургических инструментов.
Несмотря на болезненную бледность и трясущиеся руки, Максим выглядел ошеломительно похорошевшим. Кажется, за прошедшие полтора года стал ещё на пару сантиметров выше ростом и шире в плечах, а пробивавшаяся под вечер светлая щетина придавала его лицу волнующую брутальность.
Осмотр протекал на удивление спокойно. Пока братья добирались до больницы по-простому, на метро, минуя образовавшийся на дорогах за последние часы коллапс, Егор успел вдоволь проораться (чему я лично стала свидетельницей во время нашего разговора по телефону и отправленных мне голосовых сообщений) и устать, поэтому сидел вялый, полусонный, лишь изредка похныкивая и оглядывая столпившихся вокруг незнакомых людей осоловевшим взглядом.
Выдавала случившееся с ним даже не рана, к огромному облегчению оказавшаяся совсем не глубокой и не представляющей никакой опасности, а скорее следы грязи и крови на светло-бежевом комбинезоне.
А мне так и хотелось заметить, что не зря Максим в своё время настоял на том, чтобы я проработала с психологом этот нелепый и мешающий жить страх крови. Пригодилось!
И всё бы закончилось на вот такой, в целом нейтральной ноте, но в тот самый момент, когда мама аккуратно накладывала на лоб Егора пластырь, он встрепенулся, очнулся из дрёмы, уставился на нас широко раскрытыми от ужаса глазами и начал плакать. Нет, плакать — это совсем не то определение, потому что его тонкий, пронзительный, переходящий на ультразвук вой разносился по помещениям больницы, как орудие массового поражения, от которого со стен осыпалась штукатурка, а оконные стёкла опасно дрожали и грозили вот-вот лопнуть.
Я с трудом понимаю, как мы умудрились выскочить на улицу за каких-то пару минут, параллельно засунув Егора обратно в комбинезон, натянув все эти ужасно маленькие и выскальзывающие из пальцев шарфики-рукавички-шапки, а ещё прекратив рёв сирены и снизив её тональность всего лишь до глубокой истерики с пугающим захлёбыванием, щедро бегущими соплями и слезами. Всё же мамина больница детей не принимала, и подставлять её под удар и выговор от администрации совершенно не хотелось.
Уже на улице бессознательная истерика сменилась кое-чем похуже. Очень чётким, бескомпромиссным и поставившим нас в тупик «Хочу маму!»
Пока Максим в панике метался по всем близлежащим магазинам, сметая все без разбора игрушки и сладости, решив пойти по пути наименьшего сопротивления и попытаться выкупить обратно спокойствие собственного брата, я в шоковом состоянии по велению инстинктов укачивала Егора, приютившись на скамейке прямо на территории больницы, максимально удалённой от корпусов. И не сразу заметила, что он, изрядно измучавшись и пережив несколько стрессов за один лишь день, так и заснул на моих коленях, причмокивая прядью моих волос.
Попытки забрать Егора с моих рук чуть не закончились новой истерикой, поэтому нам не оставалось ничего иного, как всем вместе отправиться домой к Иванову. Благо, жил он теперь недалеко: как и мечтал раньше, снимал себе небольшую квартиру прямо в центре, неподалёку от своего университета.
Весь утомительный путь, что мы плелись в такси со скоростью черепахи, Максим без остановки бормотал свои «извини» за звонок, за лишние проблемы, за испорченный вечер, за потраченные нервы и «спасибо» за оказанную помощь, за поддержку, за нормальное общение между нами спустя столько времени.
Оказавшись в квартире только в первом часу ночи, мы не стали экспериментировать и, еле-еле сняв с Егора верхнюю одежду, сразу же отправились спать.
И первая ночь после долгой разлуки стала для нас незабываемой.
Кровать у Максима была двуспальная, вполне вместительная и удобная на вид. Но ситуацию это всё равно не спасало. Вообще мало что могло помочь, когда маленький и жутко капризный человек раскинулся звёздочкой прямо поперёк постели, а потом исключительно кряхтением, всхлипыванием, плачем и жестами требовал, чтобы мы обнимали его, и обязательно сразу оба, и непременно так крепко, что приходилось волей-неволей привыкать ко сну в неестественно скрюченной позе и, к тому же, стараться удержаться на самом краю матраса.
Примерно каждые полчаса Егор просыпался, и по стремительно нарастающему в громкости рёву нам необходимо было угадать, что ему нужно на этот раз: поесть, попить, сходить в туалет или просто ещё раз обмусолить мои несчастные волосы. И если нам не удавалось вовремя разгадать этот ребус, то следующие «давай погуглим, от чего ещё плачут дети» минут приходилось как угорелым носиться по квартире, по очереди укачивая разбушевавшегося ребёнка на ручках и напевая все известные нам песни на манер колыбельной.
