Остановись! Молю! В чертах лица, столь чистых, благородных, Еще не отразился у тебя Твой замысел, — он только Твое воображенье запятнал. Как ясно величавое чело! Так выбрось же из сердца недостойный, Клеймящий совесть умысел! То был Недобрый сон, и пусть он впредь послужит Для чистых душ благим остереженьем.
Ф. Шиллер[93] Секретарь совета, должно быть, не совсем пришел в себя, чтобы быть способным отвечать на вопросы своего спасителя, когда они шли по галереям и длинным переходам замка. Бедняга дрожал всем телом, колени у него подкашивались, он то и дело оборачивался и бросал растерянные взгляды назад, как бы опасаясь, что герцог может передумать и послать за ним коварного канцлера, который не раздумывая схватит его за шкирку.
Когда они вошли в комнату Георга, секретарь бессильно опустился на стул. Прошло довольно много времени, прежде чем он привел свои мысли в порядок и стал отвечать на вопросы.
— Ваша политика, дорогой кузен, сыграла с вами злую шутку, — сказал Георг. — Что вас заставило стать в Штутгарте народным трибуном? Как вы рискнули бросить налаженную жизнь с ее удобствами, внимательную заботу старой кормилицы, нежную близость Берты, чтобы служить здесь наместнику?
— Ах, она-то как раз и послала меня на смерть. Да-да, Берта во всем виновата. О, я никогда бы не покинул мой любимый Ульм! Пересеча его границы, я и угодил в неприятности.
— Берта вас послала? — удивился Георг. — Разве не она — предмет ваших устремлений? Она что, вам отказала, и вы с отчаяния решились…
— Сохрани меня Господь! Берта мне все равно что невеста. В том-то и беда! Как только вы уехали, у меня вышла ссора с госпожой Сабиной, моей кормилицей, и я решил остановиться у моего дядюшки и кузиночки. Девушка совсем с ума сошла от вашего военного пыла и заявила мне, что я должен сперва отправиться на войну, чтобы стать настоящим солдатом. Только после этого мы, мол, поженимся. Милосердный Боже!
— И вы отправились воевать с Вюртембергом? Однако же какие смелые мысли бродят в головах девушек!
— Да, я отправился на войну. Все связанные с этим лишения я вовеки не забуду. Я и мой старый Иоханн выступили вместе с союзным войском! О, какое горе! Ежедневно мы скакали по шесть-восемь часов. Платье было вечно в пыли, в беспорядке, латы давили грудь. Я уже не мог все это выносить. Иоханн возвратился домой в Ульм, я же попросил место писаря в военной канцелярии, нанял себе носилки, пару вьючных лошадей. Стало немного полегче.
— Значит, вас притащили на войну, как охотничьего пса на охоту. А вы привыкли к боевым стычкам?
— О да! У Тюбингена я угодил в переделку. В двадцати шагах от меня немилосердно стреляли. До самой смерти я не забуду этого ужаса. Лишь когда мы полностью завоевали страну, я получил почетное место при наместнике. Мы жили покойно и мирно. И вот вновь заявился этот беспокойный человек! О, если бы я послушался своего внутреннего голоса и поехал бы с союзными командирами на совет в Нердлинген. Но, увы, я убоялся утомительного путешествия.
— Но почему вы не ушли вместе с наместником, когда появились мы? Он сейчас сидит в безопасности в Эслингене и будет сидеть, пока мы его не прогоним.
— Наместник кинул нас на произвол судьбы, взвалив все обязанности на мою бедную голову. Я готов с досады грызть свои локти. Я и не предполагал, что опасность столь велика, позволил доктору Кальмусу уговорить меня обратиться с речью к народу, призвать на защиту союза. Я, конечно, обратил на себя внимание, Берте бы это понравилось. Но люди в Вюртемберге — настоящие варвары, они даже не дали мне как следует высказаться, сбросили вниз, обращались грубо, даже жестоко. Посмотрите только на мое пальто, как же его изорвали! Жаль! Оно стоило четыре золотых гульдена. Берта утверждала, что розовый цвет мне к лицу.
Георг не знал: то ли ему смеяться над глупостью писаря, то ли удивляться его стоицизму. Едва избежав смертельной опасности, тот сокрушался по поводу разорванного пальто. Он хотел было еще расспросить Дитриха о превратностях судьбы, но его внимание привлек шум за окном. Юноша выглянул и позвал кивком секретаря, чтобы и тот увидел зрелище падшего величия. Доктор Кальмус начал свое печальное шествие по улицам города. Он сидел задом наперед на осле. Ландскнехты украсили его причудливым образом, натянув на голову остроконечную кожаную шапку, украшенную петушиными перьями. Впереди него шествовали два барабанщика, по бокам торжественно вышагивали Магдебуржец, Венец, бывший «капитан» Мукерле и бывший «полковник», побуждавшие осла к смелым прыжкам кончиками своих алебард.
Секретарь, печально посмотрев на товарища по несчастью, вздохнул:
— Не очень-то приятно скакать таким образом на осле, но это все-таки лучше, чем быть повешенным.
Он отвернулся от грустного шествия и посмотрел в другую сторону парка.
— Кто это сюда прибыл? В таких же носилках я отбывал на войну.
