не проглянуло.
Шагов больше не было слышно, но рыдания не смолкали, только стали теперь приглушенней и доносились откуда-то со спуска к ручью. Хриплые всхлипывания прерывались время от времени шумом дыхания. Они напоминали ей о чем-то. Ну да — о ее собственных уродливых всхлипах в те, первые, дни и ночи.
Она пошла, оглядываясь по сторонам. И когда в конце концов набрела на него, то застыла на месте, потрясенная, не решаясь сделать ни шагу ближе, оцепенев от неожиданности. Это был Рэтмен, священник. Он сидел на земле, поджав колени, склонившись на них, свесив голову. Он захлебывался от рыданий и то сжимал, то разжимал кулаки, и волосы у него были всклокочены и торчали на голове во все стороны. И при этом он еще бормотал что-то, но уразуметь это глухое, невнятное бормотание было невозможно. Он не слышал, как подошла Рут, и она долго стояла молча, охваченная тревогой, не зная, как ей поступить. Она заметила, что одежда священника так измята, словно он в ней спал; брюки были мокрые, все в грязи и порванные во многих местах, словно он продирался сквозь заросли. Впервые в жизни Рут видела перед собой плачущего мужчину. Ей захотелось тут же уйти. Но разве можно так? Она была вне себя от неизъяснимой жалости к нему и не могла просто уйти и оставить его одного. Наконец она сделала несколько шагов в его сторону. Он остался недвижим. Начал моросить дождь.
Рут спросила:
— Что случилось? Да что же такое случилось?
Но она произнесла это почти шепотом.
Через несколько мгновений он поднял голову. Она поняла, что он не видит ее, не знает, где он и почему он здесь. Он уставился на нее, не видя, красными, заплывшими глазами; изборожденное потоками слез лицо было неузнаваемо, и весь вид его был странен — он казался стариком, хотя не был стар. Белый воротничок священника отсутствовал, и шея его была бледной и казалась мертвой — кусок плоти, никогда не видевшей солнечных лучей. Его стала бить дрожь, и он яростно замотал головой. И снова поглядел на Рут. Потом начал опускаться на колени, но уже молча. Рут подошла к нему и тоже опустилась на колени.
— Я слышала. Я была у ручья и услышала ваш голос… Что случилось?
Он без всякого выражения смотрел на нее, не делая попытки ни заговорить, ни утереть слезы. Он весь сжался, как животное или ребенок в приступе невыносимой боли. Бесшумно падал моросящий дождь и покрывал его волосы и плечи мельчайшими капельками. Рут подумала: все мы молились о дожде, и вот он, долгожданный, и пришел конец засухе и палящему солнцу. Она наклонилась и тронула священника за рукав.
— Может, вы пойдете домой? Дождь ведь. И всего шесть часов утра. Может, я провожу вас домой?
И, слыша свои слова, она внезапно осознала, что повторяет то, что другие когда-то говорили ей и что пробуждало в ней тогда только злобу, а теперь она вдруг поняла, что те слова и вопросы были просто благими попытками утешить, разделить ее горе. Она же отвергала их.
— Что ты делаешь здесь? Ты? Почему ты здесь? — Голос священника звучал резко.
— Я… Я часто прихожу сюда. Просыпаюсь и иду побродить. Здесь тихо. И я обычно прихожу сюда, в лес. Вот и услышала ваш голос. Вы больны?
По его телу снова пробежала дрожь.
— Ты слышала, что я говорил?
— Нет. Я не разобрала. Вы плакали, но слов я не поняла.
— Плакал в голос. Да. Я был…
Теперь он говорил тихо и почти без всякого выражения. Дождь пошел сильнее, забарабанил по листве.
— Вам нельзя сидеть здесь. Тут сыро. Уйдемте отсюда.
— Да. — Но он не двинулся с места. Он сказал: — Моя дочь умерла. Вчера она заболела, а сегодня умерла. Сегодня она мертва.
Его дочь. Она припомнила, как Картер говорил ей несколько недель назад — когда же это было? — что жена Рэтмена родила второго ребенка. У них уже был один ребенок — маленькая девочка, лет трех, с удивительно нежной белой кожей. Но Рут даже не знала ее имени.
— Моя дочка умерла. — Он вдруг поднялся на ноги, выпрямился и закричал — закричал так, что по лесу пошел гул, — исступленно, словно помешанный: Она умерла, а где же ты, господи, где твоя любовь и твоя доброта? Она мучилась, а мы ничем не могли ей помочь, и она умерла, а что ты об этом знаешь, что тебе до этого? А мне что осталось? Почему ты не убил меня, почему не меня? Разве я не был бы этому рад? А теперь мой ребенок мертв, а я…
Слова стали бессвязными и оборвались. Он поглядел вверх, сквозь узор опадающих листьев, на клочки неба в просветах. И Рут подумала, что с ним сейчас должно что-то случиться — что-то сразит его. Упадет дерево. Обрушатся небеса. И ее охватил панический ужас перед этим человеком и страх за него.
Но ничего не произошло. По-прежнему шел дождь. А Рэтмен заплакал, закрыв лицо руками:
— Прости меня, боже. О господи, прости меня!
Тогда Рут встала, мягко взяла его под руку, и он не противился ей. Она повела его через лес, вниз по склону; они пересекли луг, вышли на дорогу и направились к деревне, а дождь все падал не переставая с грязно-серого неба, и платье на Рут промокло до нитки. Рэтмен следовал за ней слепо, как ребенок, и плакал. Она понимала, что должна помочь ему. И молилась.
13
Дом был тих, нигде ни огонька. Рут стояла за спиной Томаса Рэтмена в темном, обшитом панелями холле, и капли дождя стекали у нее с волос на плечи и с подола платья на пол. Она никогда не бывала в этом доме прежде, почти не знала этих людей и не могла сообразить, что ей теперь делать остаться или уйти? Рэтмен, казалось, совсем забыл о ее присутствии. Из-под входной двери несло холодом. И тут откуда-то из верхних комнат донесся голодный, требовательный плач. Рут сказала:
— Вам надо переодеться, снять мокрую одежду.
Он обернулся и поглядел на нее озадаченно.
— Ваша жена — она где, наверху или?..
Но она увидела, что он не понимает, о чем она говорит, и все еще не осознает, где он был, и почему, и что произошло.
Он сделал несколько шагов в сторону от нее, отворил какую-то дверь, захлопнул ее за собой, и снова воцарилась тишина, нарушаемая
