пальтишко Лешки с пожженным рукавом, шапка цигейковая, побитая молью и с пролысинами от носки; не нашлось других значимых личных, символических предметов, только еще несколько школьных тетрадок, — их закапывать смысла нет.
Все же Павел от своей идеи отступать не собирался. Он принялся подбирать фотографию брата, которую прикрепит на крест. Но фотографий нашлось раз-два и обчелся, и уж тем более ни одной современной или приближенной к современности. То Алексей на школьном снимке с классом, там его лица почти и не разобрать, то он в команде на соревнованиях в пионерском лагере. Лишь одна фотография — студенческой давности: Алексей стоял рядом с Павлом. Эту фотографию мать хранила в рамочке на комоде. Но как быть? — взять да отрезать Алексея? или себя отрезать от Алексея?
Павел привык принимать решения, тупиковать — не по нему: он поставит крест без фото, символический крест на кладбище, с надписью «В память об Алексее Васильевиче Ворончихине».
— На клабдище-то, Паша, в форме ступай. Покажись отцу-матери, какой ты, — наказала накануне Серафима.
Павлу эти слова были подспорьем, он и сам подумывал пойти на кладбище в кителе. Зачем? — не объяснить.
Поутру он вышел мимо покосившихся дровяников, через заглохшие огороды на пустырь и пошагал по заросшей тропе к железнодорожному полотну и кладбищу с церковью. Он долго сдерживал себя, — даже как-то по-детски упрямо, будто сам с собой в «терпелки» играл, — шел и не поворачивал голову в сторону мамаевой голубятни.
В небе звенел жаворонок. Все было будто из детства, юности. Павел задрал голову, чтобы найти темную звенящую точку в небе, а потом посмотрел и на мамаеву голубятню. Но никакой голубятни уже не было! Лохматились, как много лет назад, кустарники, малина в мамаевском огороде, береза росла, черемуха, а голубятни — нет, да и самого сарая, на котором лепилась голубятня, не было. Павла это не столько порадовало, сколько насторожило: вдруг Татьяна съехала, растворилась навсегда во времени, в этом воздухе, в этой песне жаворонка из далекого детства и юности… Шел и настороженно косился на бывший мамаев дом, на пустоту от голубятни.
Прикладбищенская церковь Вознесения Господня, где Павел собирался поставить заупокойные свечи, оказалась закрытой на капитальный ремонт. Из-за церковной ограды Павла поначалу облаял дворняжистый пес-пустобрех, затем показался сторож в шубной безрукавке на голое тело.
— Обседает церковка на один бок. Фундамент крепют, — объяснил Павлу сквозь ограду церковный сторож, приструнив собаку.
Поблизости от церкви стоял вагончик, а по-за ним — деревянный сарай: то ли склад, то ли похоронная «памятниковая» мастерская, у ворот сарая лежали мраморные и гранитные плиты. Дверь в вагончик была не заперта. Павел заглянул, увидел старика за столом, курящего папиросу.
— Мне нужен крест могильный. Можно здесь купить?
— Можно — токо осторожно! — рифмованно ответил старик и громко, аж чахоточно, закашлялся.
— Сколько нужно денег? — деловито спросил Павел, переждав стариков кашель.
— Скоко поскоко — не скоко! — выкрикнул старик. — Начальника нету. После обеду обещался.
— Вы продайте! Я приплачу! — громко и с напором сказал Павел, словно бы опасаясь, что на старика опять нападет кашель.
— Ты меня, товарищ начальник, деньгами не пужай, — хитровато ответил старик. — Мне, может, житья осталось полторы субботы, а ты меня деньгой затравить хошь…
— Да не пугаю я! — вскипел Павел. — Мне нужен крест!
— Кресты — в складу, а ключи у начальника, а будет он после обеду…
Старик снова закашлялся, но папиросу из рук не выпускал. Павел отошел от вагончика, сказал себе: «Значит, так тому быть!»
Сняв фуражку, он шел по кладбищенской аллее, желто залитой утренним солнцем, звенящей птичьими голосами, иногда просеченной — вороньим криком. Он шел и читал надписи на надгробьях и крестах, невольно высчитывал, сколько было лет тому или иному человеку, сошедшему с земли в мир иной. Немного холодило внутри, когда взгляд падал на звездочки на пирамидках или на фотографии людей в форме. Лица все молодые, даты знакомые — война в Афганистане, в Чечне. Вот идет среди них, словно вдоль строя, генерал. Кто и как на него смотрит? С укором ли, без укора?
Когда он подошел к могилам отца и матери, в горле запершило, стало солоно и горько — и очень-очень знакомо, хотя Павел крепко подзабыл вкус слез, — вкус юных лет.
— Вот, пришел. Нету, мама, Лешки. Извини, отец, один наведался. Потерял брата, — сказал Павел, поклонился могилам.
На кладбище было светло, просторно. Все в тишине, и всем, казалось, дано по справедливости. В каждом кресте и пирамидке — свой расчет.
XIX
С тачкой — деревянный кузовок на шасси от детской коляски — Серафима вместе с Коленькой поутру скатала в магазин, накупила там всяких-всяконьких продуктов к поминальному столу по Алексею. Правда, ничего специфически поминального в ассортименте не имелось. Тачку с провизией придирчиво встречал у барака Череп: «что? почем? зачем стоко?» — хотя все оплаты товара брал на себя Павел.
Серафима села у крыльца на лавку, меж двух ведер — с водой и с картошкой, принялась чистить главный русский овощ. Коленька и Череп сидели рядышком на крыльце, наблюдали, как ровно лупятся картошины в ходовых женских руках, почти неразрывной очисткой.
— Ножи наточил, — нахваливал себя Череп, кивая Коленьке. — Нонешним бабам можно ноги брить, елочки пушистые! Глянь, как матка шкурёнку с картофана спускает.
Коленька радовался.
— Чё это у тебя? — вдруг насторожился Череп, засёк на шее у Серафимы знакомую штуковину: на золотистой веревочке висела перламутровая ракушка.
— Твой талисман, — улыбнулась она. — В первый наш вечер дарёный…
— Ишь ты! Сберегла? — разволновался Череп.
— Сберегла, — улыбнулась Серафима, зарделась, словно девчонка. Краской залило лицо, шею, на которых уже не видать было никаких, когда-то удручающих рябин, да и волосы нынче были крашены в «лесной орех» — ни рыжатину, ни клочкастую седину не разглядеть. — Скоро дом снесут. Вещи перебирала в комоде. Вот и нашла в шкатулке. Надела. В память. Ты-то уж, наверно, ничегошеньки не помнишь, Коля. А мне… Первая любовь. Настоящая первая любовь…
— Я не помню? — мило и весело возмутился Череп. — Да у меня памяти больше, чем у всех депутатов! Они наобещают и ни хрена не выполнят. Всё перезабудут. А я-то всё помню!
Серафима будто и не слушала своего избранника, вздохнула:
— Никто смолоду не знает, что и как сложится. — Слеза, видать, перебила ее ровный голос, она заговорила тихо, охрипше: — Женщина живет, когда любит. Ты бросил меня влюбленной дурой… А я ждала…
— Ты чего боронишь, Сима! Да я жениться на тебе готов, елочки пушистые! Сердце не занято! — Череп подошел к Серафиме, сел рядом, обнял ее, придавил к своему плечу.
