— Черт побери этих марстальцев, — произнес канадец, — во все свой нос суют, везде-то они побывали.
Наконец дело дошло до фрекен Кристины и Ивара, и Кнуд Эрик стал рассказывать о случившемся. Тон его становился все более осуждающим.
Олд-Фанни защищался.
— Я ничего не признаю, — заявил он, — это не убийство. Кто-то справляется, кто-то — нет. Я его всего лишь испытывал, и делу конец.
Он огляделся, многие кивали.
— А фрекен Кристина? — не уступал Кнуд Эрик.
— Да, глупо. Это признаю. — И он махнул «дрочилкой», как будто, несмотря ни на что, речь шла о мелочи.
— Ты ей жизнь сломал!
Кнуд Эрик разозлился.
Да, он этого не отрицал. Херман не говорил: посмотри на меня. Но говорило его тело, и этого было достаточно. Все в прошлом. Теперь от него никому вреда ждать не приходится.
Кнуд Эрик встал и вышел.
Но история продолжалась. Ничто теперь не могло ее остановить.
Олд-Фанни рассказал о той ночи в Сетубале. Хвастовство или правда? Трудно сказать. Парень он был отчаянный, это точно, об этом говорили глаза присутствующих.
История расширялась, сужалась, пока не улеглась вокруг «Нимбуса» как спасательный круг.
Проснулся Блютус, и заработали телескопы, переходя с одного лица на другое. Он, как обычно, исследовал мир и выглядел так, словно все понимал.
За столом кают-компании они превратились в единое «мы» — сопротивляясь, неохотно. Отныне они были «мы», сообществом, в котором нуждается корабль, и даже Кнуду Эрику пришлось это признать.
* * *
По прибытии в Ливерпуль Херман попросил капитана принять его в команду. Все происходило на палубе, где Херман когда-то был представлен команде и продемонстрировал пустые штанины. Теперь он явился не для того, чтобы поблагодарить и попрощаться. Он пришел просить разрешения остаться на борту «Нимбуса». Они же были соотечественниками, из одного города. Он считал, что может работать в кают-компании и нести дозор, и напоминал, что однажды спас корабль от торпедной атаки.
Капитан покачал головой.
Впервые Кнуд Эрик увидел, как Херман сник.
— Посмотри на меня, — произнес он. — Они упрячут меня в какой-нибудь инвалидный дом.
— По мне, так тебя надо упрятать в тюрьму.
— Что со мной станет?
Херман опустил голову. Он был жалок, но это лишь вызывало в Кнуде Эрике ярость.
— Насколько мне известно, человека можно повесить, даже если у него всего одна рука и отсутствуют ноги.
Члены команды стояли чуть поодаль и переговаривались. Понурый вид Олд-Фанни ясно свидетельствовал о том, какой оборот приняли переговоры. Абсалон вышел вперед.
— Капитан, — сказал он, — мы собрали подписи.
И протянул Кнуду Эрику лист бумаги. Кнуд Эрик проглядел список. Все члены команды просили оставить Олд-Фанни на борту. Только Антон и Вильгельм не подписались. И София. Наверное, не хотела вмешиваться. Она же не была в полном смысле слова членом команды.
— Я подумаю.
Он пригласил Антона и Вильгельма в свою каюту:
— Если я его оставлю, вы уйдете?
Оба покачали головой.
— Мы останемся, — сказал Антон. — «Нимбус» — хороший корабль, и думаю, в этом отчасти заслуга Хермана, хоть мне и трудно это признавать. Мы знали, что ты ему откажешь, и просто хотели показать, что находимся на твоей стороне. Я ненавижу эту сволочь, но иногда приходится поступаться своими чувствами.
Кнуд Эрик на секунду задумался.
— Ол райт, пусть остается, — произнес он. — Ради корабля.
В ознаменование капитанского решения команда взяла Олд-Фанни на прогулку по городу. На следующее утро он сидел на своем месте в кают-компании, с красными глазами и еще более красным, чем обычно, лицом.
— Настанет день, — торжественно произнес он, как будто читая из Библии, — когда все женщины мира будут валяться в грязи, умоляя, чтобы их трахнули, а получат — фиг.
— Должен ли я понять это так, — произнес Кнуд Эрик, — что тебя никто не захотел?
Кнуд Эрик попросил Софию остаться.
— Спасибо, что предложил, — ответила она, — я сама хотела просить тебя об этом.
— Можешь и дальше работать в кают-компании, я поговорил с Хельге.
Они посидели в молчании. Он испытывал облегчение, но не знал, как выразить радость по поводу ее решения.
— Ребята обрадуются, — сказал он в итоге. — Они все любят Блютуса.
— Не знаю, наверное, безответственно таскать с собой ребенка, когда идет война, но если я останусь, то буду весь день работать на военном заводе и вообще его не увижу. А ему всего два месяца. Я этого не вынесу.
— Там все время бомбят, — произнес Кнуд Эрик.
До него дошло, что они говорят о Блютусе, как супруги говорят о детях.
— Не знаю, что бы я делала, если бы не стала моряком, — сказала София. — Это моя жизнь. По-другому я не могу.
Кнуд Эрик понимал, что она имеет в виду. Он сам выбрал море, но в какой-то момент море тоже его выбрало, и этот выбор уже изменить нельзя. Они с Софией казались такими разными при первой встрече, но с тех пор жили параллельными жизнями. И все же что-то его сдерживало, и то же он чувствовал и в ней. Физически он не был импотентом, но был им в душе. В минутном экстазе он искал забвения. Вот все, на что он был способен. Не мог любить, глядя в лицо.
— Я похожа на бабушку, — произнесла София. — Она была такой же чудачкой, не могла жить с людьми. Не умела устроиться. В ней жила такая тяга к независимости, что ее сослали в ледяную пустыню. У нее был лед. У меня — море. Но думаю, что по сути — это одно и то же.
— Теперь у тебя ребенок. Придется устраиваться. У Блютуса есть только ты.
— У него есть мы, — сказала она.
Он не знал, что она имеет в виду под словом «мы»: его или команду корабля, частью которой теперь являлась. Ему хотелось спросить, но он не решался: боялся все испортить. В итоге становящуюся все более неловкой тишину нарушила София:
— Мне прекрасно известно, кто отец Блютуса. Не какой-нибудь моряк, которого я случайно встретила во время увольнительной, как большинство из вас, по всей видимости, считает. Я знаю, как его зовут, где он живет, я знакома с его родителями и друзьями. Мы были обручены и должны были пожениться.
— И что случилось?
— А то, что он похож на Джеймса Стюарта, ну знаешь, американский актер, метр девяносто, мальчишеское лицо.
— Так он хорош собой.
— Да, такой красавчик, что аж тошно. И я сбежала. Он хороший, правильный, надежный, любил меня, у него процветающая адвокатская практика в Нью-Йорке, куча денег, куча всего, мы собирались жить в Вермонте, дети должны были расти за городом, война — далеко, и, сбрось они хоть самую большую бомбу в мире, мы бы этого не услышали.
