Книга Бесы - Федор Достоевский

Повторяю, дело это еще не кончено. Теперь, три месяцаспустя, общество наше отдохнуло, оправилось, отгулялось, имеет собственноемнение и до того, что даже самого Петра Степановича иные считают чуть не загения, по крайней мере «с гениальными способностями». «Организация-с!» –говорят в клубе, подымая палец кверху. Впрочем, всё это очень невинно, да инемногие говорят-то. Другие, напротив, не отрицают в нем остроты способностей,но при совершенном незнании действительности, при страшной отвлеченности, приуродливом и тупом развитии в одну сторону, с чрезвычайным происходящим от тоголегкомыслием. Относительно нравственных его сторон все соглашаются; тут ужникто не спорит.

Право, не знаю, о ком бы еще упомянуть, чтобы не забытького. Маврикий Николаевич куда-то совсем уехал. Старуха Дроздова впала вдетство… Впрочем, остается рассказать еще одну очень мрачную историю.Ограничусь лишь фактами.

Варвара Петровна по приезде остановилась в городском своемдоме. Разом хлынули на нее все накопившиеся известия и потрясли ее ужасно. Оназатворилась у себя одна. Был вечер; все устали и рано легли спать.

Поутру горничная передала Дарье Павловне, с таинственнымвидом, письмо. Это письмо, по ее словам, пришло еще вчера, но поздно, когда всеуже почивали, так что она не посмела разбудить. Пришло не по почте, а вСкворешники через неизвестного человека к Алексею Егорычу. А Алексей Егорычтотчас сам и доставил, вчера вечером, ей в руки, и тотчас же опять уехал вСкворешники.

Дарья Павловна с биением сердца долго смотрела на письмо ине смела распечатать. Она знала от кого: писал Николай Ставрогин. Она прочланадпись на конверте: «Алексею Егорычу с передачею Дарье Павловне, секретно».

Вот это письмо, слово в слово, без исправления малейшейошибки в слоге русского барича, не совсем доучившегося русской грамоте,несмотря на всю европейскую свою образованность:

«Милая Дарья Павловна,

Вы когда-то захотели ко мне “в сиделки” и взяли обещаниеприслать за вами, когда будет надо. Я еду через два дня и не ворочусь. Хотитесо мной?

Прошлого года я, как Герцен, записался в граждане кантонаУри, и этого никто не знает. Там я уже купил маленький дом. У меня еще естьдвенадцать тысяч рублей; мы поедем и будем там жить вечно. Я не хочу никогданикуда выезжать.

Место очень скучно, ущелье; горы теснят зрение и мысль.Очень мрачное. Я потому, что продавался маленький дом. Если вам не понравится,я продам и куплю другой в другом месте.

Я нездоров, но от галюсинаций надеюсь избавиться с тамошнимвоздухом. Это физически; а нравственно вы всё знаете; только всё ли?

Я вам рассказал многое из моей жизни. Но не всё. Даже вам невсё! Кстати, подтверждаю, что совестью я виноват в смерти жены. Я с вами невиделся после того, а потому подтверждаю. Виноват и пред Лизаветой Николаевной;но тут вы знаете; тут вы всё почти предсказали.

Лучше не приезжайте. То, что я зову вас к себе, есть ужаснаянизость. Да и зачем вам хоронить со мной вашу жизнь? Мне вы милы, и мне, втоске, было хорошо подле вас: при вас при одной я мог вслух говорить о себе. Изэтого ничего не следует. Вы определили сами “„в сиделки” – это ваше выражение;к чему столько жертвовать? Вникните тоже, что я вас не жалею, коли зову, и неуважаю, коли жду. А между тем и зову и жду. Во всяком случае, в вашем ответенуждаюсь, потому что надо ехать очень скоро. В таком случае уеду один.

Я ничего от Ури не надеюсь; я просто еду. Я не выбиралнарочно угрюмого места. В России я ничем не связан – в ней мне всё так жечужое, как и везде. Правда, я в ней более, чем в другом месте, не любил жить;но даже и в ней ничего не мог возненавидеть!

Я пробовал везде мою силу. Вы мне советовали это, “„чтобузнать себя”. На пробах для себя и для показу, как и прежде во всю мою жизнь,она оказывалась беспредельною. На ваших глазах я снес пощечину от вашего брата;я признался в браке публично. Но к чему приложить эту силу – вот чего никогдане видел, не вижу и теперь, несмотря на ваши ободрения в Швейцарии, которымповерил. Я всё так же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело иощущаю от того удовольствие; рядом желаю и злого и тоже чувствую удовольствие.Но и то и другое чувство по-прежнему всегда слишком мелко, а очень никогда небывает. Мои желания слишком несильны; руководить не могут. На бревне можнопереплыть реку, а на щепке нет. Это чтобы не подумали вы, что я еду в Ури скакими-нибудь надеждами.

Я по-прежнему никого не виню. Я пробовал большой разврат иистощил в нем силы; но я не люблю и не хотел разврата. Вы за мной в последнеевремя следили. Знаете ли, что я смотрел даже на отрицающих наших со злобой, отзависти к их надеждам? Но вы напрасно боялись: я не мог быть тут товарищем, ибоне разделял ничего. А для смеху, со злобы, тоже не мог, и не потому, чтобыбоялся смешного, – я смешного не могу испугаться, – а потому, что все-таки имеюпривычки порядочного человека и мне мерзило. Но если б имел к ним злобы изависти больше, то, может, и пошел бы с ними. Судите, до какой степени мне былолегко и сколько я метался!

Друг милый, создание нежное и великодушное, которое яугадал! Может быть, вы мечтаете дать мне столько любви и излить на меня столькопрекрасного из прекрасной души вашей, что надеетесь тем самым поставить предомной наконец и цель? Нет, лучше вам быть осторожнее: любовь моя будет так жемелка, как и я сам, а вы несчастны. Ваш брат говорил мне, что тот, кто теряетсвязи с своею землей, тот теряет и богов своих, то есть все свои цели. Обо всемможно спорить бесконечно, но из меня вылилось одно отрицание, без всякоговеликодушия и безо всякой силы. Даже отрицания не вылилось. Всё всегда мелко ивяло. Великодушный Кириллов не вынес идеи и – застрелился; но ведь я вижу, чтоон был великодушен потому, что не в здравом рассудке. Я никогда не могупотерять рассудок и никогда не могу поверить идее в той степени, как он. Я дажезаняться идеей в той степени не могу. Никогда, никогда я не могу застрелиться!

Я знаю, что мне надо бы убить себя, смести себя с земли какподлое насекомое; но я боюсь самоубийства, ибо боюсь показать великодушие. Язнаю, что это будет еще обман, – последний обман в бесконечном ряду обманов.Что же пользы себя обмануть, чтобы только сыграть в великодушие? Негодования истыда во мне никогда быть не может; стало быть, и отчаяния.

Простите, что так много пишу. Я опомнился, и это нечаянно.Этак ста страниц мало и десяти строк довольно. Довольно и десяти строк призыва „“всиделки”.

Я, с тех пор как выехал, живу на шестой станции усмотрителя. С ним я сошелся во время кутежа пять лет назад в Петербурге. Чтотам я живу, никто не знает. Напишите на его имя. Прилагаю адрес.

Николай Ставрогин».

Дарья Павловна тотчас же пошла и показала письмо ВарвареПетровне. Та прочитала и попросила Дашу выйти, чтоб еще одной прочитать; ночто-то очень скоро опять позвала ее.

– Поедешь? – спросила она почти робко.