мощью, который сотряс палубу «Обещания», затрепетал на ее парусах и заставил селков испуганно отшатнуться — они его узнали.
Затем все прекратилось, оборвавшись одним ударом. Пазел вдохнул, придя в себя, но закашлялся, захлебываясь кровью — своей собственной кровью; он прикусил язык. Но его это не волновало. Он отчаянно пытался поднять их на ноги.
— Прочь, убирайтесь прочь!
Птица дернулась. Они шарахнулись от нее, как от бомбы. Краем глаза Таша заметила трансформацию, маленькая фигура расширилась с внезапностью пушечного выстрела, а затем поперек носа «Обещания» распластался эгуар сорока футов длиной, мерцающий, пылающий, черный. Его крокодилья голова пробила поручень по левому борту насквозь. Языки пламени лизали расколотые бревна. Пары существа клубились над палубой ядовитым облаком; все, кто был в поле зрения, начали задыхаться.
Эгуар просунул голову обратно через поручни и встал. Такелаж пылал и трещал; фок-мачта накренилась.
— Нолсиндар, Нолсиндар! — кричали рыбаки-длому. — С нами покончено! Что натворили люди?
Раскаленные добела глаза существа скользнули по ним. Палуба под его брюхом дымилась. Затем его глаза нашли молодых людей и уставились на них. Его челюсти широко раскрылись. Таша услышала, как Пазел застонал рядом с ней:
— Не надо больше, пожалуйста...
Челюсти щелкнули — и эгуар исчез. Пары сразу же поредели. Там, в центре опустошения, стоял Рамачни, черная норка.
— Приветствую тебя, Нолсиндар, — сказал он. — Разреши подняться на борт?
Потом он упал. Таша подбежала и подняла его на руки. Крошечная фигурка мага обмякла.
— Вода, — сказал он. — Насосы, шланги. Скажи им, Таша: они должны начисто вымыть судно.
Нолсиндар уже выкрикивала приказы: яд эгуаров не был тайной для селков. Таша прижала Рамачни к своей щеке и заплакала.
— О, самый дорогой, — пролепетала она. — Ты сумасшедшее, дорогое несчастье.
Остальные путешественники столпились возле них.
— Рамачни, учитель и предводитель! — воскликнул Болуту.
— И друг, — добавил Герцил. — Мы снова заблудились без тебя. Но сегодня Небеса нам улыбнулись.
— Это я заблудился, — сказал маг. — Ситрот отдал мне свою форму и отдал за это свою жизнь, но его жизнь была лишь частью цены. О, как я устал. Но разве я ранил тебя, Таша? Ранил кого-нибудь?
Никто не был ранен — за исключением Пазела, который сильно ранил сам себя. Нипс все еще сжимал его плечи.
— Что-то не так, — сказал он. — Пазел не хочет говорить.
— У него язык кровоточит, дурак, — сказала Лунджа.
— Дело не только в этом, — сказал Нипс. — Посмотри на него. В его лице есть что-то дикое.
Пазел сидел, обхватив себя руками, словно ему было холодно, но на лбу у него выступил пот, а глаза беспокойно бегали. За окровавленными губами у него стучали зубы.
Рамачни высунулся наружу, Таша поднесла его достаточно близко и лапа норки коснулась щеки юноши. Смолбой вздрогнул, затем посмотрел на Рамачни так, словно видел его впервые, и выражение страха на его лице слегка смягчилось.
— Пазел призвал меня обратно, — сказал Рамачни, — на последнем языке, который я смог услышать в этом мире. Ситрот и я вместе сражались с мауксларом и заставили его бежать в Ямы. Битва была ужасной, но меня чуть не прикончило путешествие. Двенадцать дней я вас искал, и это слишком долго для меня в любой форме кроме этой, моей главной формы на Алифросе. Но от вас не осталось и следа, так что каждый день я продолжал быть совой или пеликаном. И с каждым днем становилось все труднее вспоминать, кто я такой и как верннуться к самому себе. Наконец, в отчаянии, я пролетел вдоль Песчаной Стены, пока не добрался до крошечного пролива с заброшенным аванпостом и признаками боя. Это был мой единственный шанс. Вслепую, прилагая все усилия, я направился на север через открытое море и оказался на пороге смерти. К тому времени, когда я увидел лодку, я потерял дар речи, рассудок — почти все части моего мыслящего я.
Единственной искрой, которая осталась, был огонь эгуара: глубоко внутри меня я все еще мог выть на языке эгуаров. И Пазел услышал меня и ответил тем же. Но при этом он сделал то, чего всегда боялся: настроил свой разум на формирование слов на этом языке, который ни один человеческий разум не способен охватить.
Нипс снял свою куртку и накинул ее на плечи Пазела: его друг свернулся в дрожащий клубок. Таша могла прочесть гнев и замешательство на его лице. Какое право имел Рамачни использовать Пазела таким образом?
Рамачни, должно быть, тоже почувствовал чувства Нипса:
— Я не просил его об этом, Нипарваси. Не мог просить. Он просто услышал, как я кричу в темноте, и ответил. Но я не думаю, что он получил длительный вред. Вероятно, у него случится один из его разум-приступов, как только он немного восстановит силы. Позже мы должны постараться не говорить об эгуаре, потому что теперь будет труднее удержать его мысли от того, чтобы они складывались в слова на этом языке.
— Долго? — спросила Неда, дотрагиваясь до головы брата.
— Да, Неда, долго, — сказал Рамачни. — На всю оставшуюся жизнь, если только милосердное забвение не лишит его языка. У нас, магов, есть старое правило: каждое заклинание забирает от мира ровно столько, сколько отдает взамен, хотя мы редко осознаем весь процесс обмена. Вы должны отвести его в тихое место, пока не начнется приступ.
— Нам придется его нести, — сказала Таша.
— Тогда так и сделайте. И меня тоже отнесите, мне надо отдохнуть. Но сначала я должен вас предупредить. — Он поднял голову и посмотрел на Нолсиндар. — Приближается «Кирисанг», «Голова Смерти». Он был последним, что я видел, прежде чем рассудок меня покинул. И он уже находился к северу от Песчаной Стены, быстро летя над морями — гораздо быстрее, чем должен был позволить ветер. Макадра каким-то образом вызвала ложный ветер и оседлала его.
— Возможно, она высасывает последние капли силы из своих Плаз-генералов, — сказал Олик, — или же договор, который дал ей слугу-маукслара, дал ей и другие силы. Интересно, какова будет цена в ее случае?
— Сейчас важно то, что она идет по нашему следу, — сказала Нолсиндар. — Иди отдыхать, Арпатвин, ибо я боюсь, что вскоре ты нам снова понадобишься. И я должна проследить, чтобы фок-мачту укрепили заново, если не лучше, чем раньше. Мы должны обогнать «Голову
