М. Кольцов, которому оставались считаные месяцы до ареста и гибели и который, возможно, именно в силу этого особенно распинался, развязно писал: «Матерый троцкист Раковский состязается в шпионаже с бандитом и петлюровским диверсантом Гринько». Ему вторил Заславский, особенно смаковавший «службу» Раковского не только в британской, но и в японской разведке.
Но этих двух «мастеров пера» превзошла передовая, называвшая Раковского «старым, растленным до мозга костей шпионом и провокатором… Раковский – это один из виднейших главарей троцкистской банды, ближайший друг и сообщник Радека и Троцкого… Он поджигал войну по мере своих сил. Он лгал и клеветал на советскую страну, на рабочий класс».
Влить свои голоса в хор сталинских прислужников и моральных сообщников преступлений его клики не гнушались писатели и поэты. Тандем братьев Тур, которые вскоре станут известными своим соавторством с писателем-палачом Шейниным, называл Раковского «шулером международного класса».[1527] А. Сурков взывал: «Суд идет! Гнев в сердцах миллионов созрел! Нет пощады изменникам!
Смерть им! Расстрел!»[1528]
Мартовские номера «Литературной газеты» запечатлели трусость, лицемерие и моральную нечистоплотность многих из тех, кого считали видными советскими писателями. В числе требовавших уничтожить Бухарина, Рыкова, Раковского и других подсудимых были Вс. Иванов, Л. Соболев, Ю. Тынянов, А. Новиков-Прибой, Я. Колос, Л. Никулин (этот писатель был плодовитым – он выступал дважды), Б. Лавренев, И. Сельвинский, П. Павленко, Н. Тихонов, а завершал этот парад А. Толстой статьей под названием «Ставка фашистов бита».[1529]
Но не было среди подписавших эти постыдные документы имен тех, кто в тяжелую годину кровавого самовластия сохранил гордость, честность и порядочность, грозившие гибелью. Не было подписей, писем и статей Б. Пастернака, А. Ахматовой, К. Чуковского, В. Гроссмана, К. Паустовского, О. Мандельштама (сам Мандельштам был арестован 2 мая и в том же 1938 г. погиб в заключении).
В числе авторов писем, клеймивших новоявленных «врагов народа», были и видные медики, например А. Д. Сперанский, Л. С. Штерн, А. А. Вишневский, которые еще недавно сотрудничали с Х. Г. Раковским в Ученом медицинском совете Наркомата здравоохранения РСФСР.[1530]
В то же время за рубежом накануне суда развернулась кампания протеста, продолжавшаяся на всем протяжении процесса, в ходе которой многократно упоминалось имя Раковского. Так, в заявлении руководящих органов Социалистического Рабочего интернационала и Международной федерации профсоюзов говорилось: «Сегодня, накануне процесса против Бухарина, преемника Зиновьева на посту председателя Коминтерна, Рыкова, бывшего главы советского правительства, Раковского, бывшего советского посла в Лондоне и Париже, мы снова считаем своим долгом обратить внимание советского правительства на тот вред, который наносят делу рабочих всего мира эти процессы и казни».[1531]
О сущности процесса писали Л. Блюм, Э. Вандервельде и др.[1532] «Я спрашиваю себя, – размышлял Вандервельде, – какими средствами его (Раковского. – Авт.) смогли превратить в печальное подобие человека, посаженного на скамью подсудимых в Москве». Российский эмигрант-меньшевик Ф. И. Дан опубликовал в Париже заявление, в котором назвал обвинительный акт «гнусным документом»,[1533] хотя в целом этот социал-демократический деятель все более склонялся к примирению со сталинским режимом.
В защиту Раковского, который в свое время поддерживал дружеские связи с рядом видных представителей британской и французской интеллигенции, появился ряд заявлений, опубликованных в западной прессе. Французская Лига прав человека передала полпредству СССР обращение к советскому правительству с требованием, чтобы подсудимым было предоставлено право свободной защиты.[1534] Парижская газета «Тан» в связи с началом суда писала, что в СССР под маской коммунизма установлена система произвола, превосходящая своими методами все, что творили самые страшные тираны в прошлом.[1535]
6. На судебном фарсе
Утром 2 марта 1938 г. замаскированные «нейтральными» названиями фургоны доставили арестованных на улицу, которая еще недавно носила название Большая Дмитровка (ныне это название восстановлено), а теперь, после пышных торжеств в связи со 100-летием гибели Пушкина (остряк Сталин значительно торжественнее праздновал годовщины смерти, нежели рождения великих людей!), стала называться Пушкинской. Раковский и его подельники, вероятно, так и не узнали об этом событии.
На третьем из главных «открытых» судебных процессов, который был начат в этот день в небольшом боковом Октябрьском (бывшем Голубом) зале Дома союзов (ранее Благородного собрания) и завершился 13 марта, в Военной коллегии Верховного суда СССР председательствовал В. В. Ульрих, уже давно стяжавший себе известность полным пренебрежением к логике и правосудию, верный исполнитель воли сталинских сатрапов – Ягоды, а затем Ежова. «Когда он поднимал от бумаг свое одутловатое лицо и через очки буравил маленькими глазками очередную жертву, смертника брала оторопь. Над столом зловеще нависала его бритая, заостренная кверху голова с отдающей желтизной лысиной… И гаденький вкрадчивый голос в придачу».[1536]
Обвинителем выступал генеральный прокурор А. Я. Вышинский, к этому времени также хорошо известный и как мастер демагогических хитросплетений с целью создать у обывателей представление о преступлениях в действительности невиновных людей, и склонностью к теоретическому обоснованию беззакония, например в возрождении антинаучной средневековой версии о признании как «царице доказательств».[1537]
