Я обратил внимание на головной убор Хун Шока, украшенный перьями орла-гарпии и покачивающийся в двенадцати дюймах от меня. Его рисунок трансформировался, обрел несвойственную ранее резкость. Черный Жеватель, превосходивший силой солнце, объел края всех предметов вокруг. Я посмотрел на толпу, застывшую на ступенях внизу. Все было поражено такой же болезнью — вихрилось, изгибалось, морщилось, каждое волокно, каждый выступ искривлялись, будто пальцы подагрика. Меня пробрала дрожь. Тишина. Смолкли птицы. Даже жужжания мух не было слышно. Ну, ребята, давайте.
Я прищурил левый глаз и снова бросил взгляд на солнце. Оно уже успело ужаться до тоненького серпа и напоминало вольфрамовую нить. По его правой кромке, между гор, обрамляющих кратер Гумбольдта[692]на горизонте невидимой Луны, торчали четки Бейли.[693]Viel besser wäre, wenn die Sonne auf der Erde so wenig wie auf dem Monde hätte das Phänomen des Lebens hervorrufen können,[694]как говорил Юпитер Громовержец. Самые здравомыслящие живут вечно, подумал я. Ладно, Джед, не заморачивайся. На площадях и холмах люди, притиснутые друг к другу, смотрели вверх с затравленным выражением. Теперь вокруг солнца светился узкий нимб — так называемое бриллиантовое кольцо. Переходы от света к тени на испуганном лице Хун Шока были такими резкими, словно тоненький лучик проходил через булавочное отверстие. Его кожа, умасленная красным маслом, выглядела коричневой, а синие головные повязки — серыми, словно на нас направили натриевые лампы какого-то будущего дистополиса.[695]Корона расцветала вокруг черной дыры в небе, словно кардиотоксические[696]щупальца какой-нибудь морской осы.[697]А потом наступило полное затмение.
По толпе прокатилось волнение. Миллион легких задержали дыхание, в воздухе повисло истерическое ожидание, ужас перед пониманием того, что источник земного тепла может никогда не появиться из желудка Черного Жевателя. Мне (вернее, даже мне — потому что я, без всяких сомнений, был наименее суеверным среди присутствующих) приходилось напоминать себе, что это всего лишь астрономическое явление. Еще немного — и все будет так, как прежде. Правда?
В воздухе висела все та же густая, плотная тишина. Я посмотрел на ослепленного близнеца. Еще две минуты. Ладно, давайте, ребятки, начинайте, уже пора.
Пора!
Черт.
Я закрыл правый глаз, чтобы зрение восстановилось, а левым уставился на линию западных холмов. Ничего.
Я прислушался. По нулям. Ну же, начинайте.
Над долиной с востока пролетел тонкий звук, словно произведенный длинной майларовой лентой. Он не имел названия на древнем языке. Я думаю, поначалу люди в долине не обратили на него внимания. Но он не утихал, становился громче, и, наверное, большинство из них решили, что это цикады, — в природе не найти ничего более близкого к этому звону, который теперь возникал и распространялся повсюду. Плотные толпы, заполонившие долину, приглушали его, но эхо гулко отдавалось от плоскостей мулов. По мере того как к хору присоединялись новые голоса, странная для уха древнего мезоамериканца оратория, исполняемая невидимыми певцами, становилась все громче, сильнее, чем я предполагал, и звучала более зычно благодаря повторному отражению эха от холмов, словно Господь забавлялся старыми фендеровскими[698]сдвоенными усилителями.
Мои ученики в пыльном, усеянном крысиным пометом подвале со стенами, заваленными снаружи кукурузной шелухой для шумоизоляции, впервые услышав этот звук, сильно испугались. Но потом они поддались очарованию. А затем им пришлось научиться играть на новом инструменте. Представьте, что прежде вы не знали, что такое скрипка, и никогда не видели струнных. Вас поразило бы даже дребезжание натянутой струны. С чем бы вы сравнили его? С треском цикады, скрежетом пилы, сделанной из вулканического камня, кошачьим мяуканьем, жужжанием роя пчел?
Мелодия, сыгранная на струнах, — это технологическое чудо. Ничто так не потрясает, не гипнотизирует, ничто не обладает такой цельностью и широтой. О эта форма звуковой волны, распиливающей вашу барабанную перепонку! Собаки пугаются пения струн, пока не привыкают к нему. Этот звук обескураживал.
Конечно же, мои ученики (пятнадцать скрипачей, как я называл их про себя) не блистали на уроках. Чистой воды какофония, разносившаяся по долине, имела мало общего с концертами Фрица Крейслера[699]в сопровождении оркестра Берлинской филармонии. Разумеется, скрипки, виолончели, эсраджи[700]и виолы в руках опытных музыкантов звучали бы иначе. Тем не менее у нас были полноголосые, звонкие, хорошо поканифоленные струнные инструменты, которые прекрасно слушались смычка. И мои ребята освоили их настолько, что вас охватывала дрожь, как если бы вы впервые услышали:
(56)
Когда они в пятый раз повторили эту фразу, я почувствовал, что над толпой поднимается вонь мочи и фекалий и тот прогоркло-кислый запах пота, который издает человек, испытывающий ужас. Наверное, для кого-то давление на психику оказалось непосильным. Ах, этот чудный запах страха. Он пахнет как… апокалипсис. Испуг и смятение теотиуакан словно подцепили крючками и тащили наружу; это немного напоминало тянучку, которая растягивается все утончающейся нитью — все выше, выше и выше, пока они не вылились в обычную первобытную животную панику.
