сколько угнетала своими размерами. Это были хоромы с огромной гостиной и спальней, с просторным кабинетом, в котором даже большой письменный стол казался одиноко малым. По генеральскому статусу, по занимаемой должности Павел законно получил еще государственную дачу в подмосковных Горках, но по жизни — без должностей и погон — пустые квадратные метры казалась ему пресыщением, «пиром во время чумы», немым издевательством над бесквартирными русскими офицерами по всей России.
Генерал-полковник Павел Ворончихин входил в группу специалистов, которые разрабатывали военную стратегию России на длительный срок. Потоки информации из разных ведомств и контрразведок текли в центр разработки этой стратегии. Павел был посвящен в закулисные интриги политиков, в зловредные планы тамошних идеологов, которые ненавидели СССР, теперь столь же люто ненавидели Россию, мечтали ее разоружить и задвинуть в стан второсортных безголосых государств. Во многом они преуспели. Даже ядерный щит России уже представлялся дырявым.
«Россия может иметь сколько угодно ядерных чемоданчиков и ядерных кнопок, но поскольку 500 миллиардов долларов российской элиты лежат в наших банках, вы еще разберитесь: это ваша элита или уже наша?»
Слова Збигнева Бжезинского звучали как приговор российской стратегии. Павел верил цифрам старого клеветника Бжезинского, но не верил тому, что все покупается за доллары. 11 сентября 2001 года американцам утерли нос. Никто сфантазировать не мог, что стайка исламистов задаст урок манхеттенскому капиталу и даст пощечину американской махине. Бледнозеленые бумажки с щекастым Вашингтоном в овале не всесильны. Случись военный конфликт, капиталы и состояния обратятся в ничто. Зачем они, если владелец мертв? Свинец тяжелее золота. Неболтуны по-прежнему считались с Россией, обладающей колоссальным ядерным мечом.
В середине прошлого века русские победили лучшую за всю историю человечества немецкую армию. Только подлецы могли опошлять и умалять эту Победу. Жаль, русские мало задали врагам жару! Надо бы проучить покрепче. Ни жалости, ни пощады! Павел вспомнил слова Федора Федоровича: «Справедливости нету на земле. Есть сила. Сильного боятся. Сильного не судят…»
Эх, если б историю можно было открутить обратно!
В минуты таких раздумий Павлу Ворончихину хотелось в прошлое, в Великую Отечественную. Дали бы ему армию! Или фронт! Теперь-то он знал толк в прошлых войнах… Он испытывал такую же досаду, что и Федор Федорович, когда-то оставшийся не у дел. Главное дело мужчины — служба, война и победа. Павел усмехнулся: вот и он стал «ястребом» и милитаристом. Но кто посмеет судить его? Он служил и служит Родине. Он не истеблишмент со счетами в нью-йоркских банках.
По вечерам Павел не включал в квартире яркий свет люстр, горел ночник, торшер, настенная или настольная лампа. Сумрак в доме таил не только дом, его просторные комнаты, он таил и самого хозяина. Павел превращался в свою собственную тень, которая наблюдала за всем отрешенно… Павел ходил по кабинету, по гостиной, заходил в спальню, снова плутал по гостиной и чаще всего вглядывался в углы. Там будто бы что-то таилось, и он хотел это разглядеть. Но в углах ничего не таилось материального, кроме теней прошлого, в которые и вглядывался Павел.
Иногда он садился на огромный диван в гостиной и включал огромный телевизор и даже, кроме новостей, смотрел кусочек какого-нибудь фильма, который обескураживал его либо пошлостью, либо дуростью, либо чем-то еще таким неприятным и холодным, даже мерзким и стыдным, что он поскорее выключал телевизор. Ему становилось неловко за актеров. Однажды он стал смотреть разрекламированный фильм о войне в Афганистане и внутренне содрогнулся от чепухи, которую показывали.
Сейчас он наткнулся на передачу, в которой два публициста что-то доказывали с пеной у рта, кричали до хрипоты и красноты щек, рядили о смене власти. Чего кричат? Эти балабоны не допущены к принятию решений, не представляют механизмов… Павел знал, что важнейшие политические резолюции проходят особые процедуры принятия; порой даже глава государства не в силах повлиять на этот механизм, оказываясь всего лишь шестерней. По части долгосрочной военной стратегии было именно так. Нельзя иначе! — настаивал Павел. Генсекретари, президенты приходят и уходят. Дело военных выше и дольше жизни правителей. Государству и народу идиот политик, конечно, может нагадить, но перегнуть русло истории не перегнет. Даже гигант Ленин не смог. Он выключил телевизор.
В квартире становилось темнее, свет от ночников — ярче, тени в углах обретали особенный густеющий окрас. Павел опять бродил по гостиной и кабинету, задерживаясь ненацеленным взглядом на углах, затененных тайной прошлого. Он не формулировал свои мысли, вернее — он не хотел их формулировать; они не имели определенного азимута, не имели основного направления стрельбы, как в артиллерии, они, эти почти бессловесные мысли, текли тихо, как в лесной глуши течет тихий ручеек, они, эти мысли, бестелесно притрагивались к судьбам и биографиям разных людей, живущих и служивших рядом с Павлом.
Что ж теперь? Карьера офицера сложилась, семейная жизнь — горько-сладкая — прошла, дети выросли, он им теперь не нужен, да и прежде они росли почти без него. Неужели исчерпана жизнь? Павел шел на кухню, доставал из зеркального бара бутылку коньяку, наливал в широкий бокал. Садился к столу. Пил. Тени в углах слегка таяли, светлели, на душе делалось веселей.
В нынешней почте оказалось два письма. Одно — от сына. Сергей писал из Америки.
«…Русский ученый в США никогда не будет признан. Он может стать богатым, но не великим. Мы обслуга для местных научных светил. Но возвращаться в Россию не хочу. Здесь великолепные лаборатории. Даже не верится, что такое возможно…»
Другое письмо — из Вятска от Серафимы Ивановны Роговой. Нежданное.
«Пишу тебе, Павел Васильевич, по поручению Николая, твоего дяди, он сам пишет плохо да и матерится чище сапожника. Собираются сносить улицу Мопра. Уж все дома описали. Найди, Павел, Алексея и приезжайте вдвоем. Надо вещи разобрать. Адрес Алексея я не нашла. Вот буду писать и Константину в монастырь. Мопру нашу всю от бараков и домушек расчистят и построят тут дома, коттеджи теперь называют, для богачей. До конца лета чтоб обязательно приезжайте!»
На лице Павла блеснула улыбка, он вспомнил Таньку Вострикову. В Павле даже что-то тяжело и сладко шевельнулось, что-то этакое сильное, глыбистое, плотское, — словно бы он обнял женщину, жарко, властно, даже насильнически… Он положил руку на грудь, нащупал нательный оберег, дареный Константином, сжал его.
Павел лег спать. Ночью он скрежетал во сне зубами и смеялся. Тени в углах чутко слушали этот зубовный тяжкий скрежет и сонный смех. Дрожали.
XVII
Где-то в глубинах Вселенной гаснет звезда, а свет от нее еще долго, тысячелетия разливается по космосу.
