Книга Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев

— Языком ворочать — точно не его, — шепнул Смекал Званцу.

— С мечом он управляется ловчее, — отозвался тот.

— Да и по его душу сыскался умелец, — Смекал с заговорщицким видом махнул в сторону лобастого великана, на шее которого пламенел свежий, недавно зашитый рубец, и оба едва заметно хихикнули.

— Тронем помаленьку? — когда бояре вернулись на места, Речкун вышел к клетке. — Эй, видоки, готовься! Прочищай глотку, пусть слова не застревают!

— Поди, с вечеру смазывают! — гоготнули от реки.

— Бражкой!

— Насмазывают так, аж скользко станет!

— Ага, поди остановись, когда несёт!

— А чего тогда этот, лобастый не смазал? Блеял, блеял, ни слова не склеил…

Речкун, усмехаясь в усы, поднял руки, призывая к тишине. А потом пошли видоки против. Тот видел Синюю Рубаху на лодье — разорили торгованов, да опять, как по зачарованному, несколько человек уцелели. Тех Синяя Рубаха распотрошил по дороге, да всё рожей своей сверкал во все стороны, как тут не углядишь рубцы на наглой разбойной морде? И в общем выходило, что один видок «за» приходится на двоих, а то и троих видоков против. Чем выше взбиралось солнце, тем кислее делались лица у зевак, многие уже просто не разглаживались, а брови с переносиц не уходили. Пламенёк в отчаянии хотел выскочить к видокам «против», рвался так, едва из рубахи не выскользнул, хорошо что Быстряк успел схомутать молодца — вот уж истинно Быстряк. Паренёк кричал что-то, порывался чем-нибудь швырнуть, а «противники» мрачно на него глядели и ничего не понимали. Как можно в своём уме стоять за этого подонка? Ладно, мальцу глаза отвёл, а взрослые-то как?

— Дёргунь! — крикнул Речкун и сам заметно помрачневший. — Очевидец Дёргунь, выходи. Держи речь! Твоя очередь.

Толпа глухо зароптала. Знакомое имя.

— Опять старого знакомца на свет белый вытащили?

— Ох и схлопотал тогда ваш Дёргунь! На весь город молва звенела!

— Тоже лучший друг Безрода!

— Тогда уж и оттниров зови. Его там многие знают!

— И покажут, что гнида Сивый и сволочь — резал почём зря!

— Ага, столько душ невинных загубил!

— Дёргунь, глухой что ли? — Речкун подошёл к отгородке, в которой дожидались очевидцы, и вытянул шею. — Выходи!

Свидетели «против», всего человек двадцать, косились друг на друга, смотрели, кто отзовётся на имя, но в их стане даже движения иного не обнаружилось кроме того, как люд косился на соседа, крутил головой по сторонам, да на скамье ёрзал.

— Что же ты, Дергунчик, — крикнули из толпы, — выходи, поганец!

И стоило Речкуну третий раз произнести имя Дёргуня и призвать его к ответу, откуда-то треск пошёл, сочный треск дерева, но откуда именно пошёл, смогли углядеть лишь тогда, когда щепки полетели. Несколько брёвен Безродовой клетки, как раз там, где местополагался засов, будто кто-то невидимый, но могучий в хлам сминал — ровно положили чёрную лесину на наковальню и ну давай молотом охаживать, только щепки полетели во все стороны. Сивый как сидел, так сидеть и остался, только глаза ладонью прикрыл. Речкун схватился за меч, Отвада, князья и бояре повскакивали с мест, потянули клинки из ножен, а толпа в едином порыве чуть назад сдала. Стража изготовилась к бою, пару десятков копий развернули остриями в сторону подсудимца, но всё закончилось лишь после того, как бревно, к которому примыкала клеточная дверь, да крайнее бревно самой двери чудовищной силищей просто в ошмётки размололо, будто трухлявое гнильё. Древесная труха в воздухе невесомо летает, пахнет свежей струганиной, недоумевающая стража готова сослепу истыкать копьями всё, что только шевельнётся, князья да именитые с родовитыми глазами хлопают и мечи сжимают, а Безрод отряхивает волосы и бороду от щепок да вытаскивает занозы из руки.

И свист полетел откуда-то из леса, залихватский такой свист, молодецкий, да с переливами, будто птица солнцу радуется, и всё-таки не птица — человек, потому как выводит с придыханием и получается, что свистун ко всему прочему ещё игогошит, ровно конь. А Ненаст и Ассуна будто взгляд на себе почувствовали, ровно глядит кто-то и аж полыхает радостью и довольством, и вот какая складывается удивительная штука — только закрой глаза да начни водить головой по сторонам, точно сомкнутыми веками ищешь самое яркое солнце, и вот оно, там: в чёрной клетке сидит Сивый, подмигивает и молча «лицо» делает. И, выдыхая, нижней губой полощет, как дети, когда дразнятся. Стояли бы чуть ближе, непременно услышали бы лошадиное: «Ф-ф-ф-ф-ф!» Ненаст усмехнулся, понимающе закивал: где-нибудь в лесу, на какой-нибудь сосне Дёргунь сидит. Свистит соловьем и показывает рыбацкое: «Вот такенная вам обоим от меня рыбина!»

Речкун дал знак страже убрать копья, подобрался к самой клетке и удивлённо обглядел размозжённые брёвна. А ведь с человеческую голень толщиной каждое. Такое рубить вздумаешь, и то быстрее не управишься, а тут прямо в щепы размолото. Обломки сверху и снизу острыми клыками друг на друга скалятся, чисто волки голодные, а между ними аж кулак можно всунуть, и дверь отворяй, не хочу, потому что нет больше двери, ведь то, что не может закрыться, назови как угодно, только не дверью.

— Что это? — с нижнего обломка воевода ножом снял чёрную шерстяную нить, вроде той, на которой обереги носят — на этой даже золотое кольцо сверкнуло. — Твое?

— Не-а, — Сивый беспечно откивался. — Не моё. Дёргуня.

— И это? — Речкун рядом с нитью положил наземь серебряное обручье в виде змейки, что зубами держала себя за хвост — с обломка второго бревна совлек.

— И это.

— Откуда знаешь?

— Сам сказал.

— Как так?

— Говорит, мол, помоги снять. Плохие люди врать заставляют, ворожба и там, и там.

Воевода смотрел на Безрода и головой качал. Ножом подцепил шейный оберег и обручье и отнёс Отваде, что-то зашептал. Князья и бояре аж с мест привстали, над князем нависли, обратились в одно большое, неподвижное ухо.

— Что там? — зашумела толпа и заволновалась, как море на мелководье — туда-сюда, невысоко и недалеко.

Князья и бояре на места расселись — те из толпы, что поближе стояли, своими глазами видели — лиц нет на именитых да родовитых, сбледнули, ровно кровь им выпустили. На своё месте вернулся Речкун, дал знак страже: остатние брёвна каким-нибудь дубьём свяжите, вызвал следующего очевидца, и опять из загородки «против».

* * *

Дёргунь не смог себе отказать в удовольствии: когда очередной свидетель встал на место ответчика, вновь над Озорницей выстелил свист, ровно птицу из клетки выпустил — все зеваки в испуге замерли, а у видока, поди, все слова в горле застряли. Млеч спрыгнул с дерева, сел на своего гнедого, умчался, гогоча во всё горло, и только об одном жалел — не смог в глаза посмотреть этой сисястой сучке и тому молодому ворожцу-поганцу. Слишком далеко. Вот честное слово, глянул бы в растерянные и донельзя удивлённые зенки обоих и даже есть не стал бы: от такого зрелища бурлит всё внутри, будто миску жирного мясного варева навернул, да с бражкой. Да ладно, хоть Сивый смог — он знак дал. И меньше всего эти двое придурков, наверное, ожидали, что после приключения той ночью он отправится прямиком к заклятому другу, кого всю ту зиму гнобил с остальными дураками, мало за последнюю межу не загнали. Ехал тогда к терему Отвады — говорили, там его держат — и только об одном думал: как со стороны выглядит собственная рожа? Сильно перекошена унижением? Сказать Коряге и Взмёту, что не нашёл ничего лучше, как к Безроду ввалиться, небось оборжутся, чисто кони. И то хорошо, что в земляной поруб Сивого не бросили, хотя, если этот сказал, что не сбежит — скала на которой стоит город, обрушится, всё погребёт, а когда пыль развеется, на горе обломков будет стоять Сивый и растерянно оглядываться: а куда это всё подевались?

— Тебе куда?

— Мне к Безроду!

— Не велено. Подзамочный он.

Дёргунь отошёл на несколько шагов от главных теремных ворот, потоптался, потоптался, покусал усы и вновь подошёл.

— А кто из стариков на смене есть?

— Каких стариков? — молодой дружинный, недоумевая, нахмурился.

— Ну… кто в последнюю войну с оттнирами рубился.

Стражники переглянулись, второй неуверенно бросил, пожимая плечами.

— Кажись, Гремляш.

— Здорово! Зови. Скажи Дёргунь спрашивает.

Гремляш, если и удивился когда подошёл, виду не подал. Спросил, щурясь:

— А зачем он тебе?

— Грехи давят. Прощения