Когда мне доводилось время от времени встречать человека, поддерживавшего точку зрения Коперника, я спрашивал, всегда ли он в нее верил. Среди большого количества людей, опрошенных мной, многие говорили, что долгое время придерживались противоположного мнения, но изменили его, убежденные силой аргументов. Расспрашивая их по очереди, чтобы убедиться, насколько хорошо они владели доводами противоположной стороны, я обнаружил, что у них всегда наготове шаблонные формулировки, иными словами, я так и не понял, почему они изменили свою позицию: по причине невежества, тщеславия или чтобы продемонстрировать свою эрудицию. С другой стороны, когда я опрашивал перипатетиков и последователей Птолемея (из любопытства я обращался к многим), насколько хорошо они изучили книгу Коперника, оказалось, что только немногие ее видели и, как мне показалось, никто не понял[28].
Очень трудно судить справедливо о влиянии новой научной идеи в дни, предшествующие книжным обзорам и научным конференциям. Получается, что при этом ты целиком зависишь от оценки комментариев, доводов за и против. Как, например, воспринимать равнодушную оценку ученого вкупе с ожесточенными нападками и не менее яростной защитой людей, не имеющих отношения к научному миру? Можно только попытаться подойти к оценке свидетельств творчески, памятуя, что упоминание вообще, пусть даже в неблагоприятном свете, есть достижение.
В случае с Коперником имеется еще одна сложность: его теория в определенных кругах была известна много лет до опубликования De Revolutionibus в 1453 году, благодаря «Маленькому комментарию», слухам и «Первому рассказу» Ретика. Его при жизни высоко ценили в астрономических кругах, даже называли потенциальным епасителем астрономии. (Интересно, что не многие из тех, кто с нетерпением ждал появления его теории, восприняли ее, когда она была наконец опубликована.) Историки иногда удивляются и огорчаются тому, что далеко не все астрономы были немедленно обращены в новую веру, а некоторые даже активно выступили против. На самом деле удивляться, скорее, надо тому, что очень многие приложили усилия, чтобы разобраться в новой сложной теории, для правильной оценки которой необходимы немалые математические знания.
В действительности книга De Revolutionibus была достаточно востребованной, чтобы гарантировать ее второе издание (Базель, 1566) с «Первым рассказом» (теперь в третьем издании) в качестве приложения. Конечно, многие, должно быть, узнали больше от Ретика, а не от Коперника, и, по-видимому, далеко не все, многоречиво толковавшие о его новой теории, читали его труд. Однако было много астрономов, активно использовавших математические методы, и, каким бы медленным ни было продвижение новых идей в XVI веке, в течение полудюжины лет после публикации теория Коперника начала использоваться. Последовали широкие обсуждения. К концу века даже литераторы, такие как Монтень, знали о системе Коперника достаточно, чтобы упоминать в своих трудах о ее применении. Ее распространение шло быстрее всего в Германии, центре астрологии и производства астрономических инструментов, где находились такие крупные университеты, как в Виттенберге, в котором учился Ретик. Но благодаря некоторой неравномерности интеллектуального развития новые астрономические идеи оказались быстрее всего замеченными в Англии и Испании – странах, считавшихся отсталыми в культурном и научном отношении. Вероятно, так случилось потому, что старые идеи в них не слишком укоренились.
Представляется странным, что вначале Коперника прославляли как астронома-наблюдателя. Это действительно странно, потому что, насколько известно, он почти не вел наблюдений и не придавал большого значения их точности. Даже Тихо Браге, величайший из астрономов-наблюдателей от Гиппарха до Гершеля, относился к наблюдениям «несравненного Коперника» с великим уважением, хотя с удивлением нашел их несколько сырыми[29]. Очевидно, акцент на обсервационные достижения Коперника являлся частично результатом первого практического использования его новой системы – в вычислении планетарных таблиц. В De Revolutionibus Коперник привел грубые таблицы, а затем Эразм Рейнгольд (1511–1553), профессор астрономии в Виттенберге, составил новые усовершенствованные таблицы, достаточно полные, чтобы занять место безнадежно устаревших альфонсин[30]. Рейнгольд назвал таблицы прусскими, в честь своего покровителя – прусского герцога (1551). Отношение Рейнгольда к теории Коперника весьма своеобразно. В 1542 году, занимаясь редактированием «Новой теории планет» (New Theory of the Planets) Пурбаха, он заявил (предположительно основываясь на «Первом рассказе»), что Коперник должен стать «восстановителем астрономии» и новым Птолемеем[31]. Когда увидел свет De Revolutionibus,
