Альберт испуганно закричал. Его еще никогда не пороли. Лаурис мог шлепнуть, мать ограничивалась затрещинами. Но затрещины — одно дело. А тут его поставили на колени. Он дергался, пытаясь вырваться из хватки Исагера.
— Да ты упрямец! — прошипел Исагер и, схватив мальчика за волосы, рывком поставил на ноги. Он поглядел Альберту прямо в глаза и повторил: — Упрямец, — хлестнув плеткой по щеке.
А затем перешел к следующему.
В дальнем конце класса целая толпа мальчишек карабкалась на подоконник, сражаясь с задвижками. Исагер слишком поздно спохватился: окно уже было распахнуто настежь, ученики выскакивали во двор и убегали через ворота. Исагер застыл с воздетой для удара плеткой. Мальчик, зажатый промеж его ног, вырвался и в панике заметался по классу. Исагер между тем начал прокладывать себе дорогу в другой конец классной комнаты, сыпля удары направо и налево.
— Скорее, скорее! Идет! — кричали мы друг дружке.
Еще один успел выпрыгнуть в окно. И вот Исагер до нас добрался. Он без разбора лупил оставшихся, пока не смахнул всех с подоконника, бил куда попало: по ногам, по спинам, по рукам и незащищенным лицам. Один мальчик скорчился на полу, прикрыв голову руками. Исагер сильно ударил его по спине и пнул в бок.
Ханс Йорген схватил учителя за руку. Ханс был рослым крупным парнем, в следующем году ему предстояла конфирмация.
— Как ты посмел поднять руку на учителя, негодяй! — заорал Исагер, пытаясь высвободиться.
Никто не пришел на помощь Хансу Йоргену. Мы не смели, хотя нас было много и мы могли бы справиться с Исагером. Могли бы навалиться на него, все семьдесят, задавить его своим весом. Но такое нам и в голову не приходило. Он же был учителем. Большинство учеников испуганно сидели на своих местах. Знали, что скоро наступит их черед, а с места не двигались.
Альберт вплотную подошел к борющимся. Он смерил Исагера взглядом, но тот его не замечал: слишком занят был тем, чтобы вырваться из хватки Ханса Йоргена. Альберт оценивал Исагера так же, как до того оценивал его очки. От удара плеткой щека у него покраснела и вспухла. Внезапно Альберт пнул учителя. Своим башмаком на деревянной подошве он попал Исагеру по голени. Тот зарычал, а Ханс Йорген воспользовался моментом, чтобы заломить ему руку за спину. Учитель со стоном упал на колени.
Вот когда нам надо было на него наброситься. Но мы даже подумать о таком не могли. Исагер был чудовищем, но это чудовище нельзя было убить.
Он стоял на коленях и ревел, как раненый зверь. Все мы по опыту прежних драк знали, что бой окончен. Противник стоит на коленях, с заломленной за спину рукой, так пусть молит о пощаде, просит прощения или еще как-нибудь унижается. Мы же не могли друг другу руки ломать, так что этим драки и заканчивались. Но с Исагером все всегда кончалось вничью. Больше всего на свете нам хотелось сломать его проклятую плетку. Но мы не могли. Мы терялись, и победа от нас ускользала. И не было среди нас взрослого, который бы сказал: «Покончите с ним!» Мы бы покончили. Но взрослым был Исагер, и мы отпустили его. Даже не заставив молить о пощаде.
Ханс Йорген отступил на шаг. Исагер на него не смотрел. Он отряхивал пыль с коленей. Затем схватил ближайшего мальчишку. Им оказался Альберт, которому второй раз за день пришлось оказаться между ногами учителя. Ханса Йоргена он тронуть не посмел.
То была не единственная битва, которую пришлось выдержать Исагеру. Не все мирились с его жестокостью, но большинство из нас, сжав зубы, покорно вставали на колени и терпели удары плеткой.
Отдуваясь, учитель подошел к кафедре. Не юнец ведь, шутка сказать, отлупить семьдесят пацанов! Но он справился.
Исагер облокотился о кафедру левой рукой — в правой он по-прежнему сжимал плетку — и, задыхаясь, пробормотал:
— Вы — бесстыжие негодяи, сейчас я вам еще наподдам!
Но он слишком устал, чтобы привести свою угрозу в исполнение.
Очки были на месте. Даже во время драки со старшими мальчиками они не сдали своей позиции на переносице.
Именно Альберт раскрыл тайну очков. Если очки держались на кончике носа, день выдавался спокойным, на наших лицах и руках оставались лишь небольшие, быстро заживающие царапины. Если очки балансировали по центру носа, день мог оказаться любым. Ну а если уж они были плотно прижаты к переносице, это значило, что науку преподадут наиболее мягкой и чувствительной, однако наименее понятливой части наших тел, а урок проведет Учитель Плетка.
Этим открытием Альберт снискал себе славу, и все мы чувствовали, что обретение нового знания стало большим шагом в истории вечной войны с Исагером.
Эта война оставляла следы. Наши головы были исполосованы шрамами от ударов линейкой. Пальцы опухали так, что невозможно было удержать перо: ведь если учителю не нравился почерк, он бил по ним плеткой. Он называл это «раздавать дукаты» и отличался щедростью даже в те дни, когда очки сидели на кончике носа. Мы хромали, кровь текла, все вечно были в синяках и кровоподтеках, у нас вечно что-нибудь болело.
Но это не самое худшее, что он с нами сделал.
Он оставил и другой, ужасный след: он сделал нас похожими на него.
Мы творили ужасные вещи и понимали это, когда стояли, сгрудившись, вокруг свидетельства своего преступления. Все это было как дурная привычка, от которой мы не могли избавиться.
Он поселил в нас неутолимую жажду крови.
* * *
Однажды осенью, когда ветер уже сорвал последние листья с деревьев, мы, побитые и страждущие, стояли на улице Киркестраде в поисках хоть какого-то веселья, и тут мимо нас вразвалку проковыляла она, собака Исагера: коротколапое, раскормленное существо неопределенной породы, покрытое короткой серовато-белой шерстью, на брюхе розовой, как у поросенка. Мы видели Каро на руках у фру Исагер. Фру Исагер была такой же бесформенной, а глаза ее под давлением жировых масс превратились в узкие щелочки, как у китайца.
Мы знали о ней немного, хотя подозревали, что именно она является причиной всех наших несчастий. Поговаривали, что жена регулярно избивает Исагера огромными окорокоподобными ручищами, и из-за этих унижений очки ее супруга прижимаются вплотную к переносице.
И вот, эта собака расхаживает тут как у себя дома, а может, и воображает, что она дома, ведь раньше ее одну в городе не видели.
— Каро, — позвал Ханс Йорген и прищелкнул пальцами.
Пес остановился. Нижняя челюсть у него выступала вперед, язык торчал из пасти. Мы почувствовали нарастающую злость. Мы его возненавидели. Жирный Лоренс уже собрался дать ему пинка, но Ханс Йорген поднял руку. И принялся напевать старинную потешку, которую мы, бывало, пели в раннем детстве, когда хотели заставить улитку высунуть рожки. Все взялись за руки и закружились вокруг Каро.
Нильс, продай-ка нам муки, Испечем мы пирожки. Долго ждать я не могу, Выходи, а то сожгу[9].
Каро с лаем прыгал по кругу.
