Дипломат постукивал по зубам ножом для разрезания бумаг, словно проверяя, достаточно ли в них прочности, чтобы укусить полицейского.
— Все это очень хорошо, но где гарантия, что вы — вполне возможно, не по своей вине, ведь вы не знаете здешнего образа мысли, — что вы не окажетесь в ложном положении?
Наверное, ему доложили, что Ван дер Валька притягивают ложные положения, как медведя мед.
— Видимо, именно по этой причине я должен передавать послу копии отчетов? Разве это место не предназначено специально для того, чтобы избегать ложных положений?
Ровный взгляд, ровный голос.
— Не нужно так злиться.
— Мне показалось, я сам почувствовал некоторую враждебность по отношению к себе. — Ван дер Вальк отодвинул чашку.
— Что ж, может быть… и если это так, прошу меня извинить.
— Ну, я тоже вел себя грубо, так что и вы меня извините. Дело в том, что я слишком болезненно отношусь к своему расследованию, потому что мне самому это не нравится. Я здесь для того, чтобы попытаться найти хоть какое-то подтверждение своей гипотезы, которая кажется довольно крепкой, но… это ложное положение по определению.
Славенбург смягчился и положил локти на стол, обнажив волосатые запястья и массивные золотые запонки, но от этого приобрел более доброжелательный вид.
— Я не хочу навязывать вам ненужные советы, — с симпатией заговорил он. — Я подумал — сейчас я говорю неофициально — известно ли вам, какую роль играет, скажем, религия в этой стране? Кстати, вы католик? Очень хорошо. Возможно, вы знаете, что, например, разводов здесь нет, но вы можете недооценивать роль иерархии — несколько ослабевшую, но все еще весьма могущественную — в общественных, а также в личных действиях. Вы должны понять, что это маленький город, провинциальный… и чрезвычайно обидчивый. Взять, к примеру, этого мальчика, Линча: он учился в привилегированной закрытой школе английского образца. Все родители знают друг друга. Я лишь пытаюсь представить все в истинном свете. Любые мелочи здесь становятся известными — разговоры во время чаепития или под сушаром в парикмахерской, — их обсуждают и критикуют. Будьте внимательны. Помните об этой критике. Остерегайтесь национальных игр. А знаете, какая у них любимая национальная игра? Провоцирование драки. И прежде всего, помните, что в Голландии все по-другому.
— И в целом гораздо хуже, — заметил Ван дер Вальк, и тотчас пожалел о своих словах, потому что советник покраснел.
— Вынужден напомнить, что вы — государственный служащий, и люди будут судить о нашей стране по вашему поведению. Я слышал, вы славитесь своей непочтительностью.
Он явно испытывал его, ожидая реакции на провоцирование драки.
— Совершенно верно, и часто заслуженно. Но я приехал сюда не потому, что хотел. Я приехал, потому что меня послали, и послали не из-за моей непочтительности. Однако не думайте, что я преисполнен собственной важности. В этой работе необходимо помнить, что ты всего лишь инструмент. И вы тоже, простите за откровенность.
Господин Славенбург застыл с непроницаемым лицом, как человек, которого укусила оса на приеме у королевы, но все-таки выдавил из себя кивок.
— Вы играете в бридж? — вежливо поинтересовался Ван дер Вальк, вставая со стула.
— Вообще-то нет. Играю немного, но только для удовольствия.
— Понятно. А я играю только в шарики[13]. Я родился в трущобах Амстердама. С ранних лет научился мошенничать. Вот в чем разница между нами: если бы вы мошенничали, вас бы исключили из школы, а играя в шарики, ты должен жульничать; именно этого от тебя и ждут. Мы с вами разные инструменты. Ну, удачи, как говорят в Ирландии.
От посольства Нидерландов на Меррион-сквер до Дублинского замка на Дейм-стрит не очень далеко, не больше десяти минут ходьбы для здорового человека и не больше пятнадцати для Ван дер Валька, которому мешало старое пулевое ранение в бедре. Но там оказался совсем другой мир.
Он не пришел в замешательство — напротив, почувствовал себя увереннее, — обнаружив, что это вовсе не замок, а обычный двор, окруженный необычайно грязными служебными зданиями: ему он показался гораздо симпатичнее, чем красивый, свежевыкрашенный светлый особняк на Меррион-сквер (в георгианском стиле, вычурный — подходящий дом для сэра Уолтера Эллиота). Он втянул носом знакомые, родные запахи — камня, пыли, картона, влажных зонтов и не очень чистых уборных. Он сразу почувствовал себя дома.
Инспектор Флинн оказался высоким, худощавым человеком с выгодным видом деревенского простака. (Ни в одной другой профессии умное лицо не является таким недостатком.) С мягким голосом и приятными манерами, большими руками и ногами. Он носил потрепанную одежду, твидовую шляпу (новую, в клеточку, потрясающую) и имел кучу свободного времени. На вид ему было лет пятьдесят, и Ван дер Вальк с первой минуты проникся к нему доверием.
— Вот такие дела. Интересно, вам понравятся эти сигареты? И нам нужно поговорить, хм. Насчет сенатора Теренса Линча. Помоги нам Бог. И ему тоже.
— Ему нужна помощь?
— Конечно. Если все или хотя бы на четверть того, что я о нем слышал, правда, помощь ему нужна так же, как и нам.
— Вы мне на душе.
— Правильно будет «по душе». И почему, интересно, по душе?
— Боюсь, я не очень хорошо говорю по-английски.
— Сойдет. Ну а я вот только с дерева слез и вообще не говорю ни на каких языках. Ну а вы-то знаете французский и немецкий, это точно.
Провоцирование драки.
— Да, только какой прок от того, что я буду говорить с сенатором Линчем по-немецки?
— Да он много путешествует и, скорее всего, тоже говорит по-немецки; я не знаю. Вы так сильно хотите потолковать с ним?
— Я предпочел бы поболтать с вами, вернее даже, послушать вас, а не крякать о том, чего не знаю. Я здесь для того, чтобы получить совет от вас, а не советовать самому.
— Ну, пожалуй, вы с ним отлично поладите. Он бизнесмен. Широких взглядов. Объездил всю Европу. Представляет нас в куче всяких международных дискуссий, знаете, разоружение и все такое. Вот скажите мне, — размышлял Флинн, — какое Ирландии дело до разоружения? Хотя, конечно, у нас есть шесть танков и парочка старых военных самолетов, которые мы по дешевке купили у англичан в 1953 году.
— Вы не слишком серьезно воспринимаете сенатора Линча?
— О да, я отношусь к нему очень даже серьезно, потому что он похож на меня — выглядит полным придурком, а на самом деле совсем не такой. Но вот по отношению к сыну… все может быть, пожалуй. Говорят, он хороший мальчик; я его не знаю. Некоторые утверждают, что в нем нет ничего хорошего — этого я тоже не знаю. Сенатор Линч, безусловно, гордый человек, и ему вряд ли понравится, если кто-то будет говорить, что его мальчик ничего собой не представляет. Вполне вероятно, что мальчик вовсе не так уж плох — вы меня понимаете? — просто он мог запутаться, знаете ли. Я слышал, что некоторые считают его бестолковым. Разве это не прискорбно, разве это не свидетельствует о потере человеческих чувств, если мы повсюду говорим о плохом? Разве мы не пытаемся найти оправдание своей лени и жестокости и вместо того, чтобы выяснить правду, повторяем пустые слухи?
