И она выпархивает из кухни.
Как только они остаются один на один, Юха встает:
— Мне надо идти.
— Понимаю, — тихо отвечает Томас.
— Тошнотный пирог, кстати.
— Знаю.
Томас заворачивает Юхин кусок пирога в бумагу и протягивает ему:
— Вот, можешь выбросить по дороге, а я скажу маме, что он тебе очень понравился.
— Спасибо.
— Спасибо, что зашел ко мне домой.
После некоторого колебания он добавляет, как бы невзначай:
— Заходи еще, если захочешь.
Юха бубнит что-то нечленораздельное. Они идут к выходу.
— Кстати, — говорит Юха, — тебе придется сказать своей маме, что в шестом классе никаких праздников уже не устраивают. Это же просто смешно. Ты перед всем классом опозоришься.
— Знаю.
— Ты что, уже уходишь? — кричит мама Томаса из швейной. — Вот жалко! Погоди, я тебе кое-что дам.
Швейная машинка затихает. Она проносится мимо них на кухню и возвращается с оставшимся пирогом.
— Вот. Возьми пирог с собой. Можешь угостить своих отца и мать и сестер-братьев. Есть они у тебя?
— Младшая сестра, — бормочет Юха и берет пирог.
Мама Томаса кладет руку Томасу на плечо.
— Младшая сестра. Вот видишь. А Томас один. Вот в этом-то и беда. Ну ладно, Юха, до свидания, и спасибо еще раз за твою помощь.
И опять сердечно пожимает ему руку.
— И обещай, что ты придешь еще не раз и поиграешь с Томасом, ведь ты теперь знаешь дорогу. Приходи когда захочешь.
— Спасибо. Я приду, — бормочет Юха и прокашливается, пытаясь увернуться от ее просящего взгляда.
— Вот здорово, вот здорово! — восклицает она. — Как я рада, что у Томаса появился настоящий друг. Хочешь денежку?
И не успевает Юха возразить, как она достает из портмоне пятикроновую купюру и сует ему в руку:
— Вот, купи сладостей, а то и комиксы. Обязательно.
Вдруг она его хватает. Обнимает. Больно. Юхе становится страшно.
— Теперь нам надо… как это… поддерживать отношения, да вот.
Юха изворачивается, как червяк, она его отпускает. Юха откашливается.
— Пока, Томас, — говорит он.
— Ну попрощайся же с другом, Томас! — приказывает мама.
— Ну пока, увидимся в понедельник, — отвечает Томас.
Юха уходит. Мама Томаса машет ему рукой, другой обняв Томаса. Она закрывает дверь, загнав внутрь сына.
У калитки Юха оборачивается, смотрит на сделанную Томасом табличку: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ К СЕМЬЕ КАРСК! — и все кажется таким безнадежным и никчемным, таким невыносимо трагичным, что ему этого просто не вместить.
У большой дороги он как можно дальше швыряет пирог. Тот, едва приземлившись, оказывается под колесами автомобиля.
Дрозд поет, потому что ему повезло и он не человек.
40
Я смотрю в окно. Идет дождь.
Дождь шел и будет идти.
Дождь падает беспрерывно, как напоминание о том, что падет все.
Рано или поздно все падет.
Какая разница, ответишь ты или нет. Я все равно шлю письма. Раз уж я писал восемь лет, то могу и продолжать. Я так много размышляю о детстве.
Когда я был маленьким, я мог колдовать. Я умел творить чудеса, лечить раны и ходить по воде, перемещаться во времени и пространстве, моя власть позволяла мне преображать миры и творить новые.
Когда я был маленьким, я мог колдовать.
Пока мне не объяснили, что на самом деле я этого не умею.
Когда я был маленьким, я смеялся, как дитя, у меня был разум дитя и детские мысли.
У меня отняли эти мысли, и мне хочется ненавидеть тех, кто их отнял, — за то, что они сделали со мной, за то, что они сделали с нами, сделали нас полулюдьми.
Самым мерзким в Сэвбюхольме была тишина. Не умиротворяющая, а угрожающая. Что-то тяжелое и влажное давило на жителей Сэвбюхольма. Там не было звуков. Все укутано, оглушено, упрятано в предательски буйной зелени, и Бог был мертв.
И там мы росли без возможности сомневаться и задавать вопросы.
Я хотел, чтобы Сэвбюхольм меня любил. А он так меня и не полюбил. Он почему-то решил, что я ему некстати. И я покинул Сэвбюхольм, чтобы окончательно не пропасть. Я думал, что удалился от Сэвбюхольма, что я стал сильнее, что я вышел победителем.
И вот я здесь, брошенный, умоляю о любви. Чьей-нибудь, чьей угодно, кого-нибудь одного-единственного. То, что я сегодня выношу на сцену, — остатки моего волшебства, разбавленного дешевыми трюками и обыденными мелочами. Теперь я делаю это за деньги. Чтобы заработать на квартиру, и электричество, и газ, и телефон, и еду. И делаю это вдвое хуже, чем тогда. Они отняли у меня силу, объяснив мне, что я ничто.
Я смотрю на свое детство в Сэвбюхольме и скорблю. Я скорблю и ненавижу.
Как они уродовали нас, Томас.
Делали нас полулюдьми.
Я не забыл и не простил.
Ты слишком добр, чтобы ненавидеть. Но можешь быть спокоен.
Я буду ненавидеть и за тебя.
41
ПЕСНЯ, ВПЕРВЫЕ ИСПОЛНЕННАЯ ЮХОЙ В ШКОЛЬНОМ ЛАГЕРЕ В ДАЛАРНА,
ПОТОМ НЕОДНОКРАТНО НА ВЕСЕЛОМ ЧАСЕ, А ТАКЖЕ ПО ОСОБОМУ ТРЕБОВАНИЮ — НА ШКОЛЬНОМ ДВОРЕ.
САМЫЙ ШУМНЫЙ ЮХИН УСПЕХ, ЕСЛИ НЕ СЧИТАТЬ «ТРУПЫ, ТРУПЫ».
ВПРОЧЕМ, ЭТУ ПЕСНЮ ЮХА УКРАЛ У ГРУППЫ «ЕСТЬ РИСК»,
ПЛАСТИНКУ КОТОРОЙ ОН СЛЫШАЛ В ГОСТЯХ У РОДСТВЕННИКОВ
Зовут меня Адольфом, хоть я и не похож, От мира и спокойствия меня бросает в дрожь. Кто думать не умеет, в восторге от меня, А кто посмел задуматься, того повесил я. В золоченых «мерседесах», в бриллиантовых трусах, Размалеванные тетки меня носят на руках — Это наше населенье, большинство родной страны, А кто остался в меньшинстве, уже давно обречены. Соперники на выборах (что были в прошлый раз), С мышьяком отведав супа, так стонали в смертный час! Не стесняйтесь, не тушуйтесь, тут все средства хороши! Сплошь и рядом трупы, трупы — веселимся от души! (Этот куплет Юха сочинил сам.)
Зовут меня Адольфом, хоть я и не похож, От мира и спокойствия меня бросает в дрожь. При встрече с чернокожим я говорю: «Хелло, Мне очень жаль, но я нацист — тебе не повезло». (Здесь песня неожиданно обрывается, что каждый раз немного смущает Юху.)
42
