Спи, спи, спи, твой отец пойдет в деревню,Принесет тебе яблочко, и головка не будет болеть.Принесет тебе орешек, и ножка не будет болеть.Принесет тебе уточку, и ручка не будет болеть.Принесет тебе кролика, и носик не будет болеть.Принесет тебе птичку, и глазки не будут болеть.
Но ни у одной из них нет отца, они излечивают себя сами. Лиза чувствует, как под ее руками тело Евы расслабляется, оседает. Ее сердце бешено бьется в груди; она была бы хорошей матерью, если бы ей это позволили.
Из-за гудронированной бумаги, которой защищены деревянные стены барака, внутри стоит удушающая жара. Лиза с ужасом обнаруживает, что ее кусок хлеба исчез. Она собиралась съесть его вечером.
– Да как они посмели?! – кричит она, выходя из себя.
Затем, осматривая барак, замечает перевернутые миски и рассыпанные крошки. Почти все скудные запасы съедены. На разведку вышли крысы. Пока женщин не было, грызуны привели в барак всю свою родню и устроили пирушку. Откопав где-то бечевку, Лиза подвешивает горбушку хлеба, найденную в углу, к самому высокому столбу, до которого может дотянуться. Так он будет в безопасности. В конце концов, крысы же не канатоходцы!
Лиза выходит из барака, оставив свой ужин болтаться на веревочке. Над асфальтом возвышается холмик. Она взбирается на него и всматривается во все, что ее окружает. Внимание Лизы приковывает гора, неподвижная и при этом столь мощная глыба невероятного цвета: вчера она была голубой, затем розовой, а сейчас – красновато-коричневая с золотистым отливом. Каменная стена, по сравнению с которой проволочное заграждение кажется ничтожным и смешным. Пейзаж выглядит таким мирным. Старый крестьянин вдалеке обрабатывает землю. Повсюду деревья и цветы. В реальность войны верится с трудом. Сизифы с темным цветом кожи неутомимо катят свои тележки, справа налево, затем слева направо. Бараки, постройки для испражнения – все кажется Лизе таким далеким. Наконец людские голоса стихают, наконец никто не видит ее лица. Когда у нас появляется свободное время, мы неспособны больше отдаваться эмоциям, неспособны ни на слезы, ни на крик.
В полдень – суп с репой или горохом, в зависимости от того, что есть в наличии. Это мутная горячая вода, в которой плавают твердые как камни горошины, которые невозможно разжевать. Вечером – то же самое.
Целый день у Евы не было сил пошевелиться, ее тело словно наполнилось тяжестью. Укладываясь на тюфяк и дрожа от холода, она внезапно чувствует запах, напоминающий ароматы луга. Недалеко от заграждений, возле чанов, Лиза обнаружила тоненькую журчащую струйку воды, сбегающую под наклоном. Последовав за ней, она увидела, что вода питает кустик свежей, блестящей под лучами солнца травы, выросший в нескольких дюймах от заграждения. Лиза просунула руку сквозь решетку, прижала пучок травы к земле и, заработав пару синяков на запястье, выдернула наконец несколько стебельков. Главное – не повредить корни, чтобы трава и дальше могла расти. Лиза сделала из нее импровизированный букет, связав его стеблем, и оставила на тюфяке подруги. Свежий запах исцеляет Еву, и она постепенно погружается в сон.
* * *
Из Зимнего велодрома – в автобусы,Из автобусов – в поезда,Из поездов – на станцию.Конечная, выходят все! Все вместе!
Но куда мы идем, господин полицейский?Вы можете нам сказать?В лагерь!Будем отдыхать!
Тут есть решетка, есть забор,Тут есть бараки и надзор,Есть много звезд на небе,Здесь молодые будут отдыхать.
Не нужно говорить «концлагерь»,Французам это не под стать.Не нужно говорить «тюрьма»,Разве что только прошептать.Так как же мне назватьТо место чудное, где будем отдыхать?Лагерь лишения свободы, если хотите знать,Вы все равны. А теперь спать!
* * *
Тишину нарушают крики и стенания на всех языках мира. Когда дневной свет гаснет, женщины позволяют себе предаться безумству и начинают кричать. Возле барака номер двадцать пять слышатся шаги, дверь с шумом распахивается, пляшущая на потолке лампа внезапно снова зажигается. Грюмель, охранник, ответственный за их блок, прозванный Грюмо[43], потому что от одного его вида может свернуться молоко, подходит к ним, словно призрак, озаренный тусклым светом. Он так туго затянут в униформу, что кажется, будто воротник и пояс мешают ему дышать. Грюмель проходит по бараку, шаркая ногами, потроша тюфяки; от него исходит резкий запах алкоголя. Ему хотелось бы казаться выше, но ноги у него слишком короткие. Хотелось бы иметь как можно более воинственный и гордый вид, но для этого у него недостаточно длинная шея.
Обрюзгшие щеки, свиные глазки, лицо от носа до подбородка перепачкано губной помадой. Можно было бы принять его за клоуна, но смеяться никому не хочется. Грюмо вынимает из кармана кусок мяса, вертит его в своих жирных пальцах и слизывает сок, текущий по ладоням. Он продолжает вышагивать между тюфяками. В другой руке у него хлыст.
– Встать! Строиться в ряд, бошки! – рычит Грюмель, поторапливая хлыстом тех, кто медлит с выполнением приказа.
С самодовольным видом он прислоняется к стене, вытирает руки о живот, хватает ближайшую девушку, кладет руки ей на плечи и, разодрав ее рубашку, прижимает к себе. Грюмель смеется, целует девушку в губы и шарит жирной рукой в поисках груди. Семнадцатилетняя бельгийка не решается шелохнуться. Может быть, если она не будет вырываться, зверь остановится. Рука нащупала то, что ей было нужно, пальцы сомкнулись на молодой груди, как клещи.
– Пройдитесь! Я хочу увидеть, кто из вас самая молодая и красивая! Та, кто пойдет со мной без препирательств, хорошо поест!
Очевидно, он не впервые совершает ночной набег.
«Нежелательные» из барака номер двадцать пять босиком начинают странное шествие между тюфяками, набитыми соломой, перед охранником Грюмо, чья голова постепенно опускается на грудь. Он начинает храпеть. Шествие прекращается, но он вновь приходит в себя, вздрагивает, размахивает хлыстом, и женщины снова движутся вперед. Неужели хищник способен почувствовать девственность в лоне женщины? Грюмо протягивает руки к Лизе, прикрыв один глаз, чтобы не косить.
