А после беги по полям,По макам, по дикому клеверу,А потом и по миру широкому –Это причиняет нам боль.
Ханна Арендт5
Возле колючих заграждений стоят пять больших чанов. В каждом из них проделано отверстие для свинцовой трубы, испещренной маленькими дырочками. Трубы следует называть кранами, а чаны, возвышающиеся над грязью, – умывальниками. На протяжении двух часов по утрам оттуда льется вода, но отнюдь не непрерывным веселым потоком, похожим на водопад, это даже не напоминает барабанную дробь идущего дождя. Это тонкая струйка, и звук, который она издает, кажется Еве шепотом по сравнению с гулом человеческих голосов. Увы! Здесь тоже не удается скрыться от остальных. Солдаты славной французской армии патрулируют помещение как раз тогда, когда наступает время умывания. Пятьсот женщин толпятся перед чанами, ни одна не решается раздеться первой, хотя всем хорошо известно, что воду скоро отключат. У них только час на то, чтобы умыться, постирать белье и помыть посуду, а затем нужно будет вернуться в бараки.
– Что ж, пусть любуются, – бросает наконец Сюзанна, смело обнажаясь.
Держа в одной руке чашку и ложку, а в другой – мыло, она начинает намыливаться, одновременно споласкивая посуду. Тяжелее всего не взгляды мужчин, обезличенных униформой, а взгляды женщин, испытующие, порой обеспокоенные, завистливые, направленные на те части тела, которые им самим не хочется демонстрировать, которые не являются предметом их гордости. «Нежелательные» пристально рассматривают друг друга. Скрытые комплексы всплывают наружу. Если у женщины красивая грудь, она раздевается медленно, не позволяя себе роскошь стыда. Но пара женщин постарше, с маленькой или обвисшей грудью, чувствуют себя словно под прицелом. Некоторые пользуются губками или мочалками: так им удается с горем пополам скрывать неприглядные места; их толкают соседки, которые стирают грязное белье, моют чашки и тарелки. Матильда Женевьева, фамилии которой женщины до сих пор не знают и поэтому называют ее Мадам Де, снимает свой непромокаемый плащ, кусок материи бутылочного цвета, чем на мгновение вызывает всеобщую зависть и восхищение.
– А она ни в чем себе не отказывает! – бросает Сюзанна. – Даже обнажаясь, умудряется оставаться в лучшем виде!
Мадам Де молниеносно оборачивается и бросает на круглое лицо Сюзанны жесткий взгляд. Затем произносит:
– Каждому свое, девочка!
Ева смотрит на эту сцену как будто сквозь стекло, держась за тазик. Она говорит стоящей рядом Лизе:
– Мой шрам… Я не хочу, чтобы они его увидели. Никто не должен знать о нем. Пообещай!
Это не кокетство, а крик души.
Лиза знает, что для Евы раздеться при всех – настоящая пытка. Пароль тут, увы, уже не поможет.
– Пообещай, Лиза, пообещай мне!
Лиза не понимает, что именно должна пообещать, но молча кивает. Она с силой сжимает Еву в объятиях, а затем из солидарности отказывается сегодня мыться.
– Вода всегда найдет дорогу, – успокаивает она Еву. – Завтра будет новый день.
Когда они возвращаются к баракам, солнце уже стоит высоко в небе. Лиза ускоряет шаг, Ева еле волочит ноги. Перед ними предстает живописная картина. Вода с выстиранного белья капает на колючую проволоку, которой узницы нашли практичное применение. Женщины вяжут, шьют, варят кофе на импровизированных жаровнях. Лизе с Евой попадается на глаза нечто удивительное – клетка с канарейками. Птицы наивно порхают, щебечут, как будто они на свободе. «Какая жалость, – думает Лиза, – они ничего не знают». – «Как они счастливы, – думает Ева, – вот бы никогда не узнали правды!»
В бараке номер двадцать пять пусто. Лиза хватает два тюфяка и стелет их снаружи, у северной стены, где тень от пологой крыши еще некоторое время сможет защитить их от солнца.
