Вид побитого был жалок.
Кутепов немедленно двинул на Пантелеймоновскую.
Подошли две роты, семеновцев (с двумя прапорщиками Соловьевым и Эссеном-четвертым) и егерей.
Доложили: убит прапорщик Кисловский.
С семеновцами Кутепов вышел на Пантелеймоновскую и толпа сразу рассосалась.
"Литейный проспект уже привык к высокой фигуре полковника, не взятого ни одной пулей", — пишет Солженицын об этих минутах кутеповской защиты Петрова града. Конечно, здесь дело не в ошибке с определением роста коренастого Кутепова, а в том, что он был в эти часы высокой, даже, может быть, самой высокой фигурой в столице.
Именно тогда полковник услышал со стороны кексгольмцев странные крики: "Не стреляй!", поспешил на них и увидел идущего от Артиллерийских казарм по Литейному какого-то офицера. Тот делал солдатам знаки: не стрелять. На груди у него был большой красный бант.
— Огонь! — скомандовал Кутепов.
Раздались выстрелы. Офицер кинулся бежать, пробежал несколько шагов, упал. Все.
Кутепова здесь позвали, сообщили, что можно переговорить с градоначальством.
Он пошел в дом Мусина-Пушкина.
Смеркалось. Отовсюду доносился гул огромной толпы, все прилегающие улицы были заполнены враждебной массой. Что по сравнению с ней был кутеповский отряд?
Кутепов разговаривал по телефону с барышней с центральной станции и смотрел в окно. Барышня говорила, что градоначальство с полудня не отвечает.
Куда же исчез Хабалов? Почему не послал никого из офицеров для ознакомления с обстановкой? — Потом выяснилось: Хабалов со штабом перешел в Адмиралтейство и забыл предупредить Кутепова да и центральную станцию тоже.
В окно полковнику было видно, что в дом бегут солдаты, все больше и больше, вот понесли двух офицеров с безжизненно повисшими головами. При свете фонаря трудно было разобрать — кого именно.
Кутепов быстро вышел на улицу. Сердце его сжалось — из всех переулков на Литейный перла толпа, била фонари, кричала, материлась, а в ней, как маленькие островки, стояли солдаты его отряда, стояли да их быстро размывало, растаскивало. Ни о каком сопротивлении не могло быть и речи. Отвоевался полковник.
Среди криков он разобрал и свою фамилию. Грозили и страшно ругались.
Кутепов вернулся и приказал запереть двери. Что делать? С задачей он не справился. Что происходит в городе, он не знает.
Он распорядился накормить солдат заготовленными для них ситным хлебом и колбасой. Странно было, но хотя и кричали недавно на улицах "Хлеба!", хлеб даже сегодня был в булочных. А вот ни один батальон своим людям обеда не прислал…
Распорядившись об ужине, Кутепов направился в лазарет к раненым. Чужие были ему эти солдаты и два умирающих прапорщика Соловьев и Эссен-четвертый, не успел он их узнать, хотя бы спросить об именах. Но теперь для них Кутепов и отец, и священник, и последний командир. Не каждому суждено умереть со славой в честном бою. Да и нельзя выбрать себе смерть. Надо исполнять свой долг, а там как Бог даст.
Соловьев и Эссен были совсем слабы, кончались. Он посидел с каждым, вглядывался в бледные влажные от испарины лица, сказал ободряюще, что они сегодня держались превосходно. Он знал, что за этими его простыми словами открывается широкая дорога, по которой прошли все русские офицеры, и те, чьи имена высечены золотом на мраморных досках Храма Христа Спасителя, и те, кто легли в землю не на Отечественной войне, а все же — за Отечество.
Жалко было на прапорщиков глядеть.
Но делать было нечего, следовало позаботиться о других солдатах.
Врачи волновались, просили вывести из дома всех здоровых. Он подумал: оборонять дом? Отпустить? Как лучше?
Улица бурлила, собирала злобу еще сильнее. У нее была какая-то бесовская мощь, неодолеваемая ни словом, ни страхом. Это не фронт, это не имело названия. Разве беспорядки на железной дороге в Чите и Красноярске, когда молодой поручик Кутепов возвращался из Маньчжурии, могут сравниться? Не могут. Там он легко справился, солдаты были что надо. Здесь же — не было тех солдат, вот в чем дело. Не было и гвардии.
И Кутепов решил отпустить здоровых солдат. Поблагодарил их за честное до конца исполнение долга и приказал: оставить винтовки на чердаке, расходиться малыми группами со своими унтер-офицерами.
Толпа все гудела, слышались угрозы Кутепову. Ему тоже предложили переодеться в штатское и покинуть дом, пока не поздно. Как, в штатское? Он наотрез отказался. Послал двух унтеров посмотреть, может ли он незаметно покинуть дом. Но у всех выходов стояли вооруженные рабочие, ждали выхода полковника.
Наступала ночь. Кутепов отпустил и этих унтер-офицеров и остался один, решив спокойно ждать, что будет дальше. Он задремал в кресле. Поздно ночью его разбудил ефрейтор учебной команды преображенцев, которого послал подпрапорщик Лисов с комплектом солдатского обмундирования, чтобы полковник мог переодеться и ускользнуть. Может быть, это был последний шанс.
"Но мне был противен какой-либо маскарад, и я отказался", — позже, в 1926 году, напишет об этом генерал Кутепов.
Между тем восставшие овладели почти всей правобережной частью города, а также Литейной и Рождественской частями. Таврический дворец, в котором заседала Дума, тоже был захвачен.
Дума как реальная величина перестала существовать. Но от ее имени рассылались по стране телеграммы, изображая положение в выгодном для восставших виде.
Вскоре рабочая группа Военно-промышленного комитета была освобождена из тюрьмы Кресты, вместе с депутатами-социалистами и несколькими большевиками образовали Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов, по всем заводам разослали агентов, чтобы там немедленно проводили выборы в Совет, заседание которого назначалось на семь часов вечера. Власть восставших самоорганизовывалась.
В исполнительном комитете были сообразительные люди. Они догадались, что взбунтовавшиеся солдаты скоро изголодаются, и сразу же стали реквизировать продовольствие "для нужд революции". Таврический дворец получал притягательность еще и на желудочном уровне.
А что правительство? Оно все не понимало обстановки. Думали: надо уступить народу Думу, поменять неугодного ему министра Протопопова, убеждали того сказаться "больным". Не то что не понимали, просто оказались ничтожными!
Происходящее точно укладывается в философскую формулу Владимира Вейдле: "Лучшей гарантией успеха было для революции истребление правящего и культурного слоя, и эту гарантию Ленин от народа получил".
От Петра до Владимира Ильича пролегла сперва трещина, потом пропасть Российского материка.
Еще бьется Кутепов, еще хлопочут думцы, изображая себя создателями новой власти, еще в Зимнем дворце есть около полутора тысяч человек верных войск…
А тем временем Исполнительный комитет уже провел первое собрание Совета, получили поддержку представителей восставших полков, которым не было пути назад, выбрали Исполнительный комитет, куда преимущественно вошли сторонники поражения России в войне, стали готовить выпуск "Известий Совета" и манифест.
