Ознакомительная версия. Доступно 5 страниц из 24
– Ну, вот что, – дождавшись паузы, сказала я, – мне карманный Немирович-Данченко не нужен! Идите вот туда, – я указала пальцем на звукооператорскую рубку, – и смотрите на нас из этого аквариума. А мы с Василием Борисовичем начнем работать. – Василий Борисович Ливанов озвучивал Карлсона.
С кинематографом я рассталась легко, без сожаления. Я потому перестала сниматься в кино, что там тебе вместо партнера подсовывают киноаппарат. И начинается – взгляд выше, взгляд ниже, левее, подворуйте. Особенно мне нравится «подворуйте». Сперва, я просто ушам не поверила, когда услышала. Потом мне объяснили – значит, делай вид, что смотришь на партнера, а на самом деле смотри в другое место. Изумительно! Представляю себе, если бы Станиславскому сказали: «Подворуйте, Константин Сергеевич!». Или Качалову… Хотя нет… Качалов был прост и послушен. Он был чудо. Я обожала его. Он, наверное, сделал бы, как его попросили… Но я не могу «подворовывать». Даже в голод я не могла ничего украсть: не у другого, – помилуй бог! – а просто оставленного, брошенного, забытого не могла взять. Ни книги, ни хлеба… И взгляд тоже не могу украсть… Мне нянька в детстве говорила: чужое брать нельзя, ручки отсохнут. Я всегда боялась, что у меня отсохнут ручки. Я не буду «подворовывать»!
И я никогда более не жалела о том, что меня не снимали в кино. Напротив – театральных ролей, которых мне всегда недоставало, я ждала как манны небесной. В душе я была театральной актрисой. А кино – это так, мимолетное искушение, не более того.
Живу, как Диоген…
Я знаю, что была любима и вождями, и публикой, и критикой. Рузвельт отзывался обо мне, как о самой выдающейся актрисе XX века. А Сталин говорил: «Вот товарищ Жаров – хороший актер: понаклеит усики, бакенбарды или нацепит бороду. Все равно сразу видно, что это Жаров. А вот Раневская ничего не наклеивает – и все равно всегда разная». Этот отзыв мне пересказал Сергей Эйзенштейн, для чего разбудил меня ночью, вернувшись с одного из просмотров у Сталина. После звонка мне надо было разделить с кем-то свои чувства, и я надела поверх рубашки пальто и пошла во двор – будить дворника, с которым мы и распили на радостях бутылочку.
Во времена моей молодости еще было деление на амплуа, и Осип Абдулов говорил, что актриса и героиня, и травести, и гранд-кокетт, и благородный отец, и герой-любовник, и фат, и простак, и субретка, и драматическая старуха, и злодей. Словом, я – целая труппа, считал Абдулов. Но это было неверно. Лирические роли удавались мне хуже, моим коньком было сочетание трагического и комического, эксцентричность, соединенная с психологической глубиной. Одна из лучших работ – роль Розы Скороход в кинофильме «Мечта». Но при божьем даре характером, как нередко считали окружающие, я отличалась чертовски трудным! Один актер даже собирался меня побить за то, что я сделала ему грубое замечание. Вообще-то виновата была я сама: реплику подала так тихо, что он не расслышал и замешкался с выходом на сцену. Но признать вину я не хотела и напала на беднягу:
– Кто это?! Я впервые вижу вас в театре. Это рабочий сцены? Я не работаю с любителями!
С годами я становилась все более едкой, от моих замечаний, от сарказма страдали не только артисты, но и режиссеры. Начинающему композитору, сочинившему колыбельную, я как-то сказала:
– Уважаемый, даже колыбельную нужно писать так, чтобы люди не засыпали от скуки!
С Любовью Орловой мы были, можно сказать, приятельницами, но и в ее адрес я позволяла себе шуточки. От безобидной: «Шкаф Любови Петровны так забит нарядами, что моль, живущая в нем, никак не может научиться летать! И скоро умрет от ожирения» до колкого передразнивания: «Ну что, в самом деле, Чаплин, Чаплин… Какой раз хочу посмотреть, во что одета его жена, а она опять в своем беременном платье! Поездка прошла совершенно впустую».
С людьми высокопоставленными я также не церемонилась. Как-то телевизионный начальник Лапин спросил у меня:
– В чем я увижу вас в следующий раз?
– В гробу! – ответила я.
Комната, в которой я жила в Старопименовском переулке, была кишка без окон, так что ее можно было уподобить гробу.
– Живу, как Диоген, – нередко говорила я, – днем с огнем.
Я много курила, и, когда известный художник-карикатурист Иосиф Игин пришел ко мне, чтобы нарисовать меня, я так и вышла – погруженной в клубы дыма на темном фоне. Также я была в темном халате и рассматривала альбом рисунков Гросса. Я жутко огорчалась, что ничем не могла угостить гостя.
– Доконала популярность, – жаловалась я ему. – Невозможно зайти в магазин. Меня сразу узнают, и вместо того чтобы делать необходимые покупки, приходится бежать. Хорошо еще, что у меня нет телефона, а то и дома покоя бы не было.
Видимо, чтобы облегчить мне судьбу и сложившуюся ситуацию, он прервал работу над рисунком и купил в ближайшем магазине мясные полуфабрикаты. А я тут же положила их на сковороду. Правда, пока он доводил рисунок, мы заговорились, и полуфабрикаты сгорели. Пришлось идти обедать в Дом актера. На Пушкинской площади я шепнула ему:
– Видите высокого человека в спортивной куртке? Это поэт Сергей Васильев.
– А вам не приходит в голову, – спросил он, – что в этот момент кто-то показывает на вас и говорит: «Видите эту импозантную даму с красивой сединой? Это…»
Я поспешно оглянулась и быстренько вошла в подъезд Дома актера.
Врачи ругали меня за то, что я не выпускала из рук сигареты, они удивлялись моим легким:
– Чем же вы дышите?
– Пушкиным, – отвечала я.
Вообще с этими сигаретами и папиросами у меня случалось немало казусов и каламбурчиков. Я как-то позволила себе одну вольность – стоять в своей гримуборной совершенно голой (так я отдыхала от громоздких сценических костюмов) и, при этом, как и полагается, курила. Вдруг ко мне без стука вошел директор-распорядитель Театра им. Моссовета Валентин Школьников. И ошарашено замер. А что мне было делать? Я спокойно и в непринужденной форме спросила:
– Вас не шокирует, что я курю?
…У меня было обостренное чувство сострадания… к мясу. Не могу его есть: оно ходило, любило, смотрело… Может быть, я психопатка? Про курицу, которую пришлось выбросить из-за того, что нерадивая домработница сварила ее со всеми внутренностями, я подумала: «Но ведь для чего-то же она родилась!».
Я продолжала играть, даже когда мне это было уже трудно физически.
Вся театральная и нетеатральная Москва ходила в Театр Моссовета, чтобы посмотреть на меня в спектаклях «Странная миссис Сэвидж» и «Дальше – тишина». В «Тишине» мы с Пляттом играли старых супругов, которых разлучают дети, потому что никто из них не хочет забирать к себе сразу двоих родителей. Зал рыдал…
А в роли старой няньки Фелицаты в комедии Островского «Правда – хорошо, а счастье лучше», я светилась любовью, моя роль, собственно, и являла собой здравый смысл и добро. Я двигалась с трудом, выходила на сцену в мягких домашних тапочках, и все, наверное, понимали: это не решение художника по костюмам, а единственная приемлемая для больных ног обувь. Хуже всего было, что я все время волновалась, будто непременно забуду текст.
Ознакомительная версия. Доступно 5 страниц из 24
