По вечерам я поднимался в комнату Лизибет, играл с Каспаром, если он не спал, а если спал — учился играть в шахматы с Лизибет, хотя мне никогда не удавалось выиграть у нее ни одной партии. Каспару, как и мне, была предоставлена в доме полная свобода, и очень скоро он захватил рояль в гостиной в свою единоличную собственность. Все в доме — и гувернантка Лизибет, и слуги — просто обожали Каспара. Как и я, он был совершенно счастлив. Только одна туча нависала надо мной — мысль о том, что рано или поздно эти золотые дни подойдут к концу и мне придется покинуть их дом. Как боялся я этого дня!
Как-то вечером, несколько месяцев спустя, меня позвали в гостиную, где я застал всю семью у камина. Лизибет была в халате. Каспар сидел на рояле, глядя на меня и размахивая хвостом. Лизибет смотрела на меня с заговорщическим видом — я сразу понял, что она знает что-то, чего я не знаю. А вот у ее родителей вид был очень серьезный и напряженный, почти как в тот первый раз, когда я оказался в их номере в отеле «Савой». Вот оно, подумал я, сейчас мне скажут, что пора и честь знать, пришло время возвращаться в Лондон, к моей работе мальчика-посыльного в «Савое».
Роберт прочистил горло. Он собирался произнести какую-то речь. Я приготовился к худшему.
— Джонни, мы втроем приняли решение, — начал он. — Ты знаешь, в нашем доме ты самый желанный гость. Лизибет рассказала нам о твоих обстоятельствах дома, в Англии, что у тебя нет, собственно говоря, семьи, куда бы ты мог вернуться…
Он в нерешительности остановился, и тут заговорила Энн:
— Собственно, мы вот что хотим сказать, Джонни: после всего, что случилось, мы очень хорошо тебя узнали и поняли, какой ты замечательный молодой человек, и мы бы очень хотели, чтобы ты передумал возвращаться в Лондон, а вместо этого остался бы здесь и поселился с нами, в Нью-Йорке, и стал членом нашей семьи — то есть если ты хочешь. Что скажешь?
Я помню, Каспар и Лизибет оба смотрели на меня, ожидая моего ответа. Мне понадобилось некоторое время — не для того, чтобы принять решение, я его принял мгновенно, а для того, чтобы опомниться от удивления и заговорить.
— Ну, давай же, Джонни Трот, пожалуйста, скажи «да»! — вскричала Лизибет.
— О’кей, — ответил я.
Это было новое выражение, которое я подхватил в Нью-Йорке. Я был так ошеломлен, что только оно и пришло мне в голову. Но и этого было достаточно. Все кинулись меня обнимать, потом мы все немного поплакали — все, кроме Каспара, который опять вспрыгнул на рояль и стал усердно умываться.
Так благодаря счастливейшему подарку судьбы я обрел новую жизнь и новый дом в новой стране. Меня снова отправили в школу, чего мне поначалу совершенно не хотелось. Я думал, что уже покончил с этим, да я и никогда не был большим любителем книг, чтения и всякого такого. Но Роберт читал нам по вечерам разные истории, и благодаря ему я полюбил книги гораздо больше, чем прежде. Постепенно мне становилось в школе все легче и легче, а иногда мне там даже нравилось. Первое время меня немного дразнили из-за моего выговора лондонского кокни, и я чувствовал себя одиноко. Но потом кто-то рассказал в школе, что я — спасшийся пассажир с «Титаника», и у меня сразу появилось множество друзей. Долгие летние месяцы мы проводили в штате Мэн, приплывали туда на «Эйбе Линкольне». Мы с Лизибет гуляли по лесу и рыбачили, и, куда бы мы ни шли, всюду с нами был Каспар. Это были прекрасные дни — дни, которые я буду помнить всю жизнь.
Я поступил в колледж Уильяма и Мэри в Виргинии, где когда-то учился и сам Роберт. Но туда я так и не попал. В Европе бушевала Первая мировая война, и моя прежняя страна сражалась не на жизнь, а на смерть. Поэтому когда в 1917 году Америка послала войска во Францию, я отправился с ними. И кто же оказался рядом со мной в колонне, направляющейся на фронт? Малыш Митч. Мы с ним просто вернулись через все прошедшие годы к былым временам на «Титанике» и на «Карпатии» и с тех пор стали самыми лучшими друзьями.
На фронте я каждую неделю получал письма от Лизибет, которая к этому времени уже уехала учиться в закрытую школу. Я с нетерпением ждал каждого ее письма, потому что в них я слышал ее голос, видел ее лицо и не могу передать, как это грело мне душу, потому что во Франции я видел вокруг себя лишь ужас и смерть. Лизибет иногда присылала мне маленькие рисунки, а раз прислала прекрасный портрет сидящего Каспара, который смотрел прямо на меня, словно внушая мне, что я должен вернуться живым. Я хранил его в кармане гимнастерки рядом с нашей с Лизибет фотографией у моря в Мэне. После, когда война уже окончилась, Лизибет часто говорила, что именно этот портрет Каспара сберег меня от беды и вернул домой. Я не уверен, что она права насчет этого, но она настояла на том, чтобы вставить его в рамку и повесить на почетном месте в вестибюле. Иногда, если никто не видит, я протягиваю руку и дотрагиваюсь до него. Выходит, я все-таки немножко суеверен. Но я никогда ей в этом не признаюсь.
Сразу после войны Малыш Митч стал работать вместе со мной в издательской фирме Роберта. Он к этому времени уже сделался другом семьи. Мы работали в упаковочном отделе, в подвале, — Роберт говорил, что мы должны изучить издательское дело с самого низа. Мы так и изучали — в буквальном смысле. Книги стали частью моей жизни. Я не только упаковывал — я жадно читал их и очень скоро сам начал писать рассказы. Пока я писал, Лизибет в своей студии наверху рисовала, писала маслом, лепила — по большей части животных. На отдыхе в Мэне мы больше не лазили по деревьям, не ныряли с пристани — она сидела на прибрежных камнях с этюдником, я строчил в своем блокноте, а Каспар бродил между нами, напоминая, что и он тоже здесь. Мы часто вспоминали о былых днях в Лондоне, о мистере Фредди, о Скелетине и о великой спасательной операции на крыше. Лизибет не раз говорила, как здорово было бы снова съездить туда. Но я не думал, что она говорит это всерьез.
И вдруг, накануне своего семнадцатилетия, она объявила нам, что стала уже слишком взрослой, чтобы получать подарки на день рождения. Вместо этого она собирается кое-что подарить нам, при условии, что мы согласимся с этим подарком расстаться. Никто из нас ничего не мог понять, пока она не отвела нас в вестибюль. Там, на столике под знаменитым рисунком, который она прислала мне во Францию во время войны, стояло великолепное скульптурное изображение Каспара: шея изогнута, хвост обвит вокруг лап.
— Я вырезала его из ясеня, — сказала она, — а потом покрасила в черный цвет. И знаете, что я хочу сделать? Я хочу отвезти его в Лондон и там подарить отелю, где мы останавливались и где я в первый раз увидела Каспара и Джонни.
И я хочу, чтобы он там остался. Это самое подходящее место для Каспара. И Каспар тоже поедет с нами. Он хоть и стар, но еще вполне молодцом. Ну как? — спросила Лизибет, широко улыбаясь. — Когда мы едем?
