Я постучала, долго не открывали. Чтобы согреться и успокоиться хоть немного, стала думать о муже.
* * *
…Когда стучали в дверь нашего дома, он шёл открывать. Когда становилось холодно, он набрасывал на мои плечи шаль. Он доставал билеты в театр, путёвки в санатории, билеты на поезда, он покупал картошку.
А я взяла и зачем-то стала учительницей. Сама по себе. Читала лекции, придумывала вечера, поездки.
Он сердился сначала, а потом смирился. Только реже смотрит на меня и никогда теперь не закрывает своими ладонями моё лицо от яркого света.
Прошло много лет. Теперь, когда стучатся в наш дом, иду открывать я.
Зачем стала учительницей?
Я не знала тогда, что придётся отвечать за чужую жизнь.
Вверх-вниз. Снова летят качели. Только я в них одна.
Задержись ещё на минуту, улыбнись, отвечай за меня! Отвечай за Костю. Спаси Костю. И меня Я застучала изо всей силы.
* * *
За дверью, наконец, завозились — слишком громко я стучала.
— Фельдшерица испугалась, — окликнул меня от калитки Олег, в его голосе слышалась растерянность. — Нашей машины, говорит, нет, а с вами через песок и лес ночью, говорит, не пойду, мало ли кто вы…
— А я, голубонька, одобряю сыночка, — перебила Олега старуха. Теперь не плаксивый, кухонный голос её визгливо рвал тишину. — Мужика холить надо. А она, жена тоись, всё криком да злобостью.
Дверь распахнулась. Председатель застёгивал штаны и суетливо прикрылся, увидев меня. Был он какой-то опустившийся, худой, штаны, наверное, без ремня не держатся, и я испугалась: вдруг он не сможет добиться врача?
— Что случилось? Заходи.
Жалость к нему, совсем чужому человеку, к бабке в белом платке, даже к фельдшерице и «паскуде», пославшей нас к бесу, жалость, смешанная с презрением к слабости человеческой и равнодушию, перехватила дыхание — я неподвижно стояла в дверях.
— Что стряслось? — председатель, освещённый яркой лампочкой, подбадривающе улыбнулся. — С детьми что? Ну?
Я, наконец, шагнула в душные, пахнущие квасом и рыбой сени.
…А потом мы возвращались. Полчаса, проведённые в деревне, показались мне вечностью. Врач будет только через два часа!
Деревня провожала нас тишиной. Только тревожно суетились листья: Костя, Костя. Существовал на свете один лишь Костя, самый любимый мой ученик. Жив — не жив. А если гнойный? Ноги подкашивались.
Как-то невероятно быстро проскочили песок. В ноздри ударил сосновый настой. Живые, вечные, без живота, деревья.
Шло утро, звёзды светлели и на глазах наших, как бы отдавая свой свет, худели. Было очень холодно. Споткнулась, чуть не упала. Остановились все.
Всегда любила задерживать, останавливать мгновение, наслаждаясь им, даже если шёл дождь или снег, даже если я болела. А сейчас молила: пусть скорее пролетят два часа, пусть врач спасёт Костю. И ничего больше не надо: ни отдыха, ни улыбки мужа.
Изголодавшиеся комары, едва мы шагнули в лодки, впились в шею, лицо, руки. Я слабо отмахивалась. До сегодняшней ночи холод и комары были несовместимы.
Да что же мы так медленно движемся? Почему это Фёдор так торжественно взмахивает вёслами? Зачем Олег держит над головой фонарик, свет которого уже умер: идёт утро, серенькое, промозглое, но всё же утро? Зачем девчонки жгут спички? И откуда у них спички?
Нас ждали. Пока тащили лодки баграми, помогали вылезти, я пыталась поймать чей-нибудь взгляд.
— Как Костя? — наконец выдавила из себя.
Даша исподлобья смотрела на Глеба. Шура смотрела на Глеба сияя.
— Как Костя?!
Занятые лодками, они молчат. Не могу разглядеть их лиц.
— Почему не отвечаете? Он жив?
Глеб смотрел на Шуру.
— Сладко спит, — сказал наконец. — Без температуры, озноба и болей.
Я бессильно опустилась на острый нос лодки. Мелко дрожали ноги. Обошлось. Как всё просто. Я засмеялась.
— Да не волнуйтесь вы так. — Глеб помог мне встать, повёл к дому. — Ну, перегрелся на солнце, ну может, воды сырой напился. Мало ли что бывает. Уж и поболеть нельзя.
Лес, охотничий домик. Красиво и глупо. Завезла детей в глушь.
Какие мы всё-таки маленькие, путаемся между соснами.
Шура — тощая. Гнётся то в одну сторону, то в другую. Только косы у неё сильные, тугие.
«Делала, как вы хотели… и ослабла». Как же, ослабла… ведь мы добежали?!
Какая была тусклая, холодная ночь! И всё позволено ночью: смех — по песку, горячая ладонь девочки, когда никто не видит, и даже страх. Горячая ладонь девочки…
Была ли деревня? Там сейчас, наверно, мычат коровы, вылезают на двор сонные петухи и, не стряхнув ещё дремоты, поднимают вверх ленивые клювы. Скоро и «паскуда» начнёт свой новый день: расчешет и спрячет под платок пружинистые волосы, а председатель, наконец, подберёт ремнём брюки.
Жив! Я засмеялась. Костя жив!
— Симулянт, я говорила, — презрительно сказала Даша, угадав причину моей радости. Лицо её прозрачно, волосы серы. — Вы всех идеализируете. Надо же, придумал «умираю»! — Отодвинув Глеба, даже не взглянув на него, теперь она взяла меня под руку. — Вам спать надо.
— Обязательно спать, — обрадовалась я. — Сейчас все вы ляжете спать. — Лица в слабом свете землисты, но очень красивы. — Если с Костей обошлось, завтра устроим пир… — Я не знала, что ещё сказать им хорошего: после пережитого в душе было пусто.
Костя и в самом деле спал, выпятив бледную губу. В самом деле, ни озноба, ни жара. Что же с ним было?
Потушила свет, вышла на крыльцо. Ребята сидели вокруг костра.
— Идите погрейтесь, — позвал Глеб. — Вы, наверное, замёрзли.
Нет, Глеб не жесток. В его лице сейчас жалость, а ещё непонятное мне напряжение, точно он хочет решиться на что-то и не может. И Даша не жестокая. Просто «умираю» и страх слились в гремучую смесь. Разве может быть жестокость, когда не спит так много людей из-за одного?!
Ребята поднялись и ждали, когда я подойду. Как осунулись они за одну ночь! Это очень трудно — ждать ночью, когда хочется спать. «Спасибо», — хотела сказать, не сказала. Разве можно благодарить за человечность?
От ребят, от костра ко мне, наконец, подобралось тепло.
— Прошу, идите спать. Утро почти!
— Ладненько всё сложилось. — Геннадий не был сонным и бледным, как остальные. Он улыбался и жадно переводил взгляд с одного на другого.
Почему раньше я не замечала его красоты? Он красивее всех — приподнятые к вискам, влажные, серые глаза, лицо тонкое, строгое, благородное. Такое лицо можно только придумать. Нет, не может такое лицо принадлежать подлецу! Природа метит человека, ставит свою печать игры и коварства.
