На следующее утро Джуд из коридора выкрикивает мое имя, и это означает, что через миг она ворвется в мою комнату. Я переворачиваю страницу альбома, не хочу, чтобы она видела, над чем я работаю: это третья версия нашего нового соседа с медными глазами, который коллекционирует камни, смотрит на звезды, бесконтрольно хохочет и летает в небе в зеленой шляпе и с чемоданом, полным звезд. Мне наконец удалось подобрать идеальный цвет для глаз и нарисовать верный прищур. Я так обрадовался, когда попал в точку, что мне пришлось ходить вокруг стула минут пятьдесят, прежде чем я смог успокоиться.
Я беру пастель и делаю вид, что работаю над портретом голого англичанина, который закончил еще вчера вечером. Я сделал его в стиле кубизм, чтобы лицо стало еще больше похоже на отражение в расколотом зеркале. Джуд входит неровной походкой – она на высоких каблуках и в крошечном голубом платьице. Они с мамой теперь постоянно ссорятся из-за того, что она на себя надевает – почти ничего. Волосы вьются, как змеи, и покачиваются. Когда они такие мокрые, обычно с нее слетает пушистость и сказочность, и она кажется более обычной, более похожей на остальных, но не сегодня. На лице у нее много косметики. На эту тему они тоже ругаются. Как и из-за того, что она возвращается позже означенного времени, огрызается, хлопает дверьми, переписывается с мальчиками, которые учатся не в нашей школе, катается на досках с говносерфингистами старше ее, прыгает с Обрыва мертвеца – самого высокого и страшного на нашей горе, практически каждую ночь отпрашивается ночевать к какой-нибудь из ос, тратит деньги на какую-то помаду с названием «Точка кипения», сбегает из дома через окно. В общем, из-за всего. Моего мнения никто не спрашивает, но мне кажется, что сестра превратилась в ВельзеДжуд и хочет целоваться со всеми пацанами Лост-коува потому, что мама в тот день, когда мы первый раз пошли в музей, забыла посмотреть ее альбом.
И потому, что мы ее оставили. На выставке Джексона Поллока. Мы с мамой целую вечность простояли перед картиной «Один: номер 31» – потому что ну блин! – и когда вышли из музея, на нас еще светилась паутина краски Поллока, как и на всех прохожих, и на зданиях, и в нашем бесконечном обсуждении его техники в машине, так что только на середине моста мы заметили, что Джуд с нами нет.
«О боже, о боже, о боже», – повторяла мама, пока мы на всех парах летели обратно. У меня все органы из тела повылетали. Когда мы с визгом затормозили у музея, Джуд сидела на бордюре, уткнувшись головой в коленки. Выглядела она, как смятый кусок бумаги.
Правда, по-моему, мы с мамой просто перестали ее замечать, когда ходили куда-то втроем.
Она принесла с собой коробку и поставила ее на кровать, а я сидел за столом. Джуд остановилась у меня за спиной и стала смотреть через плечо. Мне на шею падает мокрая веревка волос. Я смахиваю.
С листа на нас пристально смотрит голый англичанин. Я хотел поймать его взбудораженный шизофренический вид, пока он не сменился страданием, поэтому рисунок получился более абстрактным, чем обычно. Он, возможно, сам себя не узнал бы, но вышло что надо.
– Кто это? – интересуется сестра.
– Никто.
– Нет, правда, кто? – не сдается она.
– Да я его выдумал, – я смахиваю с себя очередной мокрый беличий хвост ее волос.
– Не-а. Он настоящий. Я же вижу, что ты врешь.
– Не вру, Джуд. Клянусь. – Я не хочу ей говорить. Не хочу, чтобы она что-нибудь подумала. А что, если она тоже начнет тайком бегать учиться в ШИКе?
Она заходит сбоку, наклоняется, чтобы рассмотреть получше.
– Жаль, что ненастоящий. Он та-а-ак круто смотрится. Такой… Не знаю… Есть в нем что-то… – Это удивительно. Она последнее время больше так на мои работы не реагирует. Теперь у Джуд обычно такое лицо, будто у нее какашка во рту. Она складывает руки на груди, на которой выросли огромные сиськи, и это напоминает столкновение титанов. – Можно мне его взять?
Это меня вообще шокирует. Сестра впервые попросила у меня рисунок. А я не большой любитель их отдавать.
– За солнце, звезды, океаны и все деревья я готов подумать, – отвечаю я, будучи уверен, что она ни за что не согласится. Джуд знает, как сильно я хочу солнце с деревьями. Мы с ней делим мир с пяти лет. И я сейчас круто ее уделываю – я впервые близок к мировому господству.
– Ты шутишь? – говорит она, распрямляясь. Меня бесит, что она так растет. Словно ее вытягивают по ночам. – Ноа, у меня же тогда ничего, кроме цветов, не останется.
Ну и ладно, думаю я. Она никогда не согласится. Все решено, но нет.
Джуд протягивает руку, берет альбом и смотрит на портрет, словно ждет, что англичанин с ней заговорит.
– Ладно, – говорит она. – Деревья, звезды, океаны. Пусть.
– Джуд, и солнце.
– Ладно. – Она меня совершенно удивляет. – Я отдам тебе солнце.
– У меня же теперь почти все! – отвечаю я. – Ты спятила!
– Зато у меня есть он. – Она аккуратно вырывает лист из альбома, к счастью, не замечая, что под ним, уходит с ним к кровати и садится.
– А ты нового соседа видел? – интересуется Джуд. – Он совсем звезданутый.
Я опускаю взгляд в альбом, из которого этот звезданутый рвется в комнату буйством красок.
– Он носит зеленую шляпу с пером. Какой отстой, – говорит она и мерзко жужжаще смеется, недавно так начала, – ага, он даже страннее тебя. – На этом она смолкает. Я жду, когда она из этой осы опять превратится в мою сестру, в такую, какой была раньше. – Ну, ладно, наверное, не страннее тебя.
Я разворачиваюсь. У нее на лбу взад-вперед качаются антенны. Она сейчас зажалит меня до смерти.
– Страннее тебя не бывает.
Я видел в одной передаче, что малазийские муравьи, почуяв угрозу, самовозгораются. Они выжидают, когда враг (например, оса) подберется достаточно близко, и взрываются ядовитой бомбой.
– Ноа, ну я не знаю. Бззз. Бззз. Бззз.
Вот разошлась. Я начинаю обратный отсчет, чтобы взорваться. Десять, девять, восемь, семь…
– Тебе вот обязательно, бззз, бззз, бззз, быть таким — все время? Это… – Она не заканчивает.
– Что? – уточняю я, ломая пастель напополам, словно чью-то шею.
Сестра вскидывает руки:
– Мне за тебя неловко, ясно?
– Я хотя бы не изменил себе.
– И что это означает? – Она еще больше уходит в оборону. – Со мной все нормально. Ничего плохого нет в том, чтобы завести друзей. Помимо тебя.
– У меня тоже есть другие друзья, – отвечаю я, глядя в альбом.
– Да, и кто же? С кем ты дружишь? Воображаемые не в счет. И нарисованные.
Шесть, пять, четыре… чего я не знаю, так это умирают ли малазийские муравьи сами в процессе уничтожения врагов.
– Ну, например с новым соседом, – говорю я, засовываю руку в карман и сжимаю в пальцах его камень. – И он нормальный! – Хотя нет, конечно. У него полон чемодан камней.
