Книга Наши мамы покупали вещи, чтобы не было войны - Елена Скульская

Вы знаете, а ведь мне надоело утешать и упрашивать нашего писателя. Надоело. Сел в электричку, стукается лбом о стекло, на мои вопросы не отвечает, я его похлопал по плечу, он мои похлопыванья стряхнул с себя так, будто я его не хлопал, а дохлую крысу засунул ему за воротник. Впрочем, сравнение неудачное, дохлой крысой его не удивишь, у него по всему дому тараканы бегают, есть нечего, соседи жалуются, что он месяцами мусорное ведро не выносит (а я вас спрошу, чего его выносить, если там ничего нет, одна вонь)… Его, видите ли, никто не знает. Ну, пиши так, чтобы людям было интересно, и будут тебя знать. Меня же знают. Вот смотрите: на мне газета, путеводитель, реклама Дня признаний, невестка лежит в роддоме — внука мне собралась произвести на свет, а я все успеваю, да еще тащусь сейчас в электричке с этим пожилым капризулей. А он ни о ком в жизни, кроме себя, не заботился, и при этом всегда у него совершенно нет времени, куда бы ни шел, везде опоздает на два часа, всех наобижает — виртуоз наживать себе врагов.

Приехали. Сходим на перрон. Я холодно кивнул ему, как малознакомому господину, и поспешил своей дорогой. Он вскинул подбородок лодочкой, почти уже налетевшей на острые рифы, дернулся и замер. Он был уверен, что я далеко не уйду, что вернусь непременно и опять начну его уговаривать. А я не вернулся. Уже квартала через два он сам меня догнал, задыхается, тронул меня за локоть и жалобно так, как кутенок — знаете, как кутенок? он сначала обнюхивает, обнюхивает, а потом уткнется носом в одно место и замрет, вдавившись в вашу ногу или там в живот, — и просит:

— Не бросай меня сегодня. Сегодня не оставляй меня одного, пожалуйста.

А я ему ответил:

— У тебя чувство реплики есть? Есть у тебя чувство реплики или нету?! Что ты мне Анну на шею вешаешь и Георгия в петлицу? У нас в газете в отделе быта открывается вакансия, будешь писать репортажи из санэпидемстанции и с торфяных складов. Всё! Иди проспись и выходи завтра на работу.

Ночь у меня прошла ужасно. Почти до утра мы с женой и сыном просидели в роддоме, дожидаясь, пока разродится невестка. Сами роды прошли нормально, но ребенок родился с каким-то врожденным дефектом, и его положили пока в реанимацию. О писателе я вспомнил только за завтраком, позвонил в редакцию, сказал, что немного задержусь, но чтобы его без меня приняли и оформили в отдел быта.

Приехал в редакцию, а писателя нет. Я страшно разозлился. Это он меня воспитывает, надеется, что я прибегу к нему, да еще и с извинениями. Нет уж!

Однако вечером я встревожился не на шутку. Вот уж действительно, как писали про меня зеленые: открывайте ворота — к вам приехала братва! У невестки началась родильная горячка. Внук под каким-то кислородным колпаком. Через неделю срок сдачи путеводителя. А у меня из головы не идет писатель. Я позвонил ему. Никто не отвечает. Я вспомнил, как стоял он на перроне и просил не оставлять его одного. Что за капризы? Что за глупости? А сам уже одеваюсь и говорю домочадцам, мол, нужно мне все-таки к нему сбегать и посмотреть, что к чему.

Прибегаю. У подъезда стоит карета «скорой помощи». Пикапчик с эмблемой бронзовой мертвой чайки — с задвижкой породистого клюва с горбинкой, с сухо поджатой в обиде нижней половинкой; из пикапчика выходит представитель администрации крематория. Подъезжает машина мэрии, из нее выскакивает помощник мэра с листочком, на котором, как можно угадать, набросок траурной речи. Я разглядел первую фразу: «Для писателя самоубийство — творческий акт, как и все в его жизни». Хорошо сказано. Хорошо-то хорошо, но дела наши, видно, плохи. Поднимаюсь в квартиру. Наш репортер из отдела хроники фотографирует писателя, висящего в петле. За ноги писателя поддерживают и немного приподнимают, стараясь не попасть при этом в кадр, два судмедэксперта, — дело в том, что сначала «скорая» вынула его из петли, надеясь вернуть к жизни, потом судебные инстанции констатировали смерть, а потом все пошли навстречу нашей уважаемой газете «На краю» и согласились опять условно поместить писателя в петлю, чтобы наш репортер мог его сфотографировать для материала в номер.

Наверное, я был в шоке, раз все это запомнил так ясно и четко. На столе лежал авторский экземпляр книги писателя про наших мам, которые покупали вещи, чтобы не было войны, а рядом лежал лист плотной белой бумаги со стихотворением поэтессы, которое писатель любил больше всего. Повинуясь какому-то внезапному приказу тоски и надвигающегося ужаса, я незаметно для следственных органов взял лист со стихами, сложил его вчетверо и засунул меж страниц писательской книги.

Я человек дела. Я не умею горевать по-бабьи, рвя на себе волосы и пытаясь обратить время вспять. Как только увидел его в петле, я принял решение. Лучшее, что я могу для него сделать, — разыскать оставшихся в списке покупателей его книг и поговорить с ними.

Утром я развернул список. Там оставалось два имени. Девушка по кличке Глазунья и органист.

Девушка. Я ее прекрасно знал. Она училась на журфаке и проходила на втором курсе практику в нашей уважаемой газете. С ее мамой у меня в молодости был такой, знаете, ненавязчивый осенне-летний роман. Мы с ней даже ездили в Тбилиси, где нас замечательно принимал наш корреспондент по Грузии и его многочисленные друзья. Потом мы корректно расстались, и когда родилась Глазунья, нас с ее мамой уже ничего не связывало, кроме интеллигентных воспоминаний; во всяком случае, мне ничего не было сказано, никто мне не звонил, не писал, на работу не приходил, и я не счел нужным вмешиваться в чужую жизнь. Моя жена, слава Богу, ничего не узнала.

А Глазунья вот выросла и поступила на журфак. Славненькая девчушка. По всему лицу разбросаны крохотные родинки. В детстве, когда она болела ветрянкой, оспинки смазали йодом, а стереть забыли.

Еще во время практики в нашей газете у нее начался трогательный роман с одним приятелем моего сына — художником-реставратором. Тот, когда приходил к нам в гости, всегда повторял:

— Так хочется завести себе интеллигентную подругу!