«Голод, — подумала драконица. — Это называется голод».
Она подобралась к замерзшему окну, но не смогла ничего разглядеть за обледеневшими стеклами. Чувство самосохранения проснулось, и драконье чутье помогло ей увидеть все, что могло поддержать в ней жизнь, на расстоянии пяти миль.
Она внимательно обследовала свой замок. Мельчайшие существа стали громадными, крошечные зернышки вдруг засияли перед ее мысленным взором, словно полуденные солнца. Она увидела, что в подземных хранилищах полно еды, которая годится для людей, но чтобы добраться до нее, ей пришлось бы сломать стены, а у нее не было на это сил. Тогда она стала искать пищу за пределами замка, оглядывая склоны гор и изучая пропасти.
Примерно в миле с небольшим пролетал орел, он направлялся на юго-восток со скоростью тридцать два — нет, тридцать семь узлов. Чуть дальше она заметила стаю куропаток, которых разметал по небу ветер. Драконица отмахнулась от мысли устроить на них охоту — она не знала, сможет ли сейчас подняться в воздух, поскольку одно из ее крыльев плохо шевелилось и болело, видимо из-за глубокой раны. Некоторое время ей придется искать пропитание на земле. Она сосредоточилась на расстилавшейся у подножия гор равнине.
Там протекала река с серебристо-серой холодной водой. Она брала свое начало на вершине одной из окружавших замок гор и, прежде чем весело сбежать с замерзшего склона, была древним синим льдом. Возможно, удастся найти там какую-нибудь еду, подумала драконица и тут же отбросила эту мысль. Приближалась зима; большая красно-серебристая рыба приплыла сюда, дала жизнь потомству и умерла, завершив единственное дело, назначенное ей жизнью. Вряд ли удастся найти что-нибудь подходящее в серой ледяной воде.
Затем, едва касаясь границ ее сознания, возникло новое ощущение.
Неподалеку от реки, под широким уступом прятался охотничий лагерь.
Люди, подсказало ей драконье чутье.
Сначала мысль об охоте на них вызвала у нее отвращение Она была раньше такой, как они, — человеком, женщиной, пусть и не до конца, ибо кровь, которая текла в ее жилах, древнее человеческой. Она смутно вспомнила слова другой драконицы, существа, связанного с ней узами родства, — так ей казалось. Возможно, она была ее матерью. Ненависть, исполненная горечи и отвратительная на вкус, пришла к ней вместе с воспоминанием.
«Если они вторглись на твои земли, почему ты их не съешь?» — услышала она свой вопрос, произнесенный детским голосом.
«Съесть их? Не будь смешной, — прозвучал ответ древнего вирма. — Они люди. Людей есть нельзя, даже если они этого заслуживают».
«Почему?»
«Потому что это варварство. Считается, что люди наделены разумом, хотя, должна признаться, я не видела тому доказательств. Есть разумных существ нельзя. Нет, дитя мое, я ограничиваюсь оленями, овцами и тирабури. Они хорошо перевариваются и, в отличие от людей, попав в желудок, не заставляют тебя испытывать чувство вины».
«Мне не знакомо чувство вины, — мрачно подумала драконица. — Только голод».
Она позволила своему драконьему чутью более пристально обследовать окрестности, приблизиться к лагерю охотников, отгороженному от реки снежной стеной. Они прорыли туннель — в четыре фута, три и три четверти дюйма шириной, семь футов, четыре и пять восьмых дюйма высотой, подсказало ей драконье чутье, — между рекой и своим жилищем. Она даже видела следы ног и полозьев, ведущие к кромке воды.
Голод упрямо напоминал о себе, и драконица, прищурившись, задумалась.
«Меня не будут мучить никакие угрызения совести, если я начну есть людей, — размышляла она. — Ведь люди — это, в первую очередь, много мяса, теплая кровь и тонкая кожа».
«К тому же я очень голодна».
Ей было совсем не трудно принять решение.
— Откройся! — приказала она двери, и в ее голосе прозвучала кровожадная настойчивость.
Дверь распахнулась, и в замок ворвался порыв ледяного ветра, который пронесся по громадному, похожему на пещеру холлу.
Подгоняемая голодом и неистребимым желанием сеять разрушение, чтобы облегчить свою боль, драконица выскользнула сквозь открытую дверь в сумерки, миновала бастионы и, спустившись в расселину, исчезла под снегом.
7
Эпическая поэма «Ярость дракона» была написана в намерьенскую эру на специальной бумаге и долгие годы пролежала в одном из тайных хранилищ библиотеки Канрифа. Ее обнаружил Акмед, когда обследовал руины погибшей империи, на фундаменте которой воздвиг свое королевство, и, криво ухмыляясь, преподнес ее Рапсодии, перед тем как она вместе с Эши отправилась в долгое путешествие в поисках Элинсинос. Король болгов, с трудом скрывая веселье, наблюдал за лицом Дающей Имя, пока она читала легенду, повествовавшую о кровавых «подвигах» драконицы, с которой собиралась встретиться.
Элинсинос, чье имя получил континент, была старше самого Времени, так говорилось в манускрипте, В нем с невероятными подробностями рассказывалось о Первородном драконе, длиной в полторы тысячи футов и с пастью, полной зубов, размером и остротой не уступавших хорошо заточенному мечу. Поскольку драконы несут в себе элементы каждой из пяти стихий, она могла принимать любую из природных форм, например торнадо, наводнения или всепожирающего лесного пожара. Она была порочной и жестокой, а когда ее любовник и отец трех ее дочерей, моряк Меритин-Странник, не сдержал своего обещания и не вернулся к ней, она впала в дикую ярость и промчалась по западному континенту, сжигая все на своем пути и опустошив земли вплоть до центральных районов Бетани, где ее дыхание зажгло вечный огонь, который и по сей день горит во Вракне, базилике, посвященной стихии огня.
Рапсодия почти сразу заявила королю болгов, который с трудом сдерживал смех, что не верит ни одному слову и, чтобы понять, какая это чушь, ей не нужно встречаться с драконицей. Будучи Дающей Имя, она хорошо знала самые первые народные легенды, передаваемые из уст в уста неумелыми рассказчиками, которые позднее превратились в сказки, украшенные самыми невероятными подробностями и преувеличениями. Много позже появились гораздо более правдоподобные истории, авторство которых принадлежало людям, тщательно изучившим факты и умеющим бережно относиться к истине.
Однако в манускрипте содержалось немало сведений, совершенно не похожих на откровенное вранье и вызывавших у Рапсодии беспокойство.
Когда же Рапсодия все-таки встретилась с вирмом в ее логове, Элинсинос объяснила ей, что все это выдумки.
«Ты читала этот бред, „Ярость дракона“, верно?»
«Да».
«Чушь. Мне следовало заживо съесть писца, сочинившего эти глупости. Когда Меритин умер, я действительно хотела поджечь весь континент, но, думаю, ты и сама видишь, что я ничего подобного не сделала. Поверь мне, если бы я дала волю ярости, вся эта земля превратилась бы в груду углей, которые тлели бы до сих пор».
Материк и люди, его населявшие, несмотря на свой страх, и легенды, и жалобные стоны в манускриптах, повествующих об этой истории, на самом деле никогда не сталкивались с подобными трагедиями и не потеряли ничего, кроме заблудившихся овец, ставших добычей дракона, и уж, конечно же, не видали, что такое ярость дракона, принявшегося опустошать и разорять их земли.
