– За тебя, Ваше величество. – И осушил стакан.
Она не упала и застыла перед ним в торжественной тишине, как воплощенное Правосудие. Он опустил глаза, взглянул на пустой стакан и с упрямым видом бросил:
– А я и не знал, что уже начался Птолемая!
Птолемая – александрийский карнавал, который проводился каждые четыре года. Горожане устраивали шествия, наряжались сатирами и вакханками, вышагивали с гигантскими фаллосами, пели песни о любви… Самый потрясающий маскарад в мире!
Она ответила:
– Ты пожелал увидеть царицу Египта. И царица Египта пришла поприветствовать тебя, мой император.
Она пристально смотрела на потемневшую тунику Антония, на бороду, которую он не стриг уже полгода:
– И царица не ожидала увидеть тебя, мой генерал, в глубоком трауре… Кого ты оплакиваешь?
У него перехватило дыхание. Тридцать тысяч человек! Он потерял тридцать тысяч человек, если быть точным! И ясно ей об этом написал: тридцать тысяч. Она что, издевается над ним? Но Клеопатра продолжала:
– В Александрии знают, что ты нанес парфянам сокрушительный удар. И в настоящее время Риму известно, что Египет на деле доказал восхищение тобой, добровольно утроив взнос для военных сил… По кому ты носишь траур, император? Мои вассалы подняли орифламму победы, а твои люди счастливы: мои интенданты начали раздавать им вознаграждение…
Такую версию предпочел и римский Сенат, и Октавиан. Он был пьян, но не до такой степени, чтобы недооценить политическое хладнокровие этой дамочки. Какое мастерство! Он зааплодировал испачканными вином руками и ухмыльнулся. Ведь они остались наедине, их никто не слышал… Она могла бы пожалеть его, великая Царица! Проявить немного сочувствия! Но она наслаждалась иронией: «По кому ты носишь траур?» Вот дрянь! И это «вознаграждение»… Вознаграждение! Неужто она думала, будто он настолько пьян, чтобы не помнить о том, что речь шла о заработанных ими деньгах, ведь вот уже несколько недель эти несчастные не получали ни гроша. Даже здесь, в «стране-побратиме», у выживших не было ни еды, ни одежды. В конце концов он был вынужден продать свою серебряную посуду, которая осталась после того, как разграбили его багаж, ведь ему нечем было кормить раненых! И вот его женщина, которую он так ждал и на которую так надеялся, рассчитывая больше на сострадание, чем на помощь, – эта женщина, будучи царицей, принялась поучать его и с высоты своих деревянных платформ советовать, как ему нужно держаться. Но он «держался», черт побери! От Фрааспы до Бейрута он держался и держал своих людей! Знала ли она, как тяжело воспрепятствовать тому, чтобы поражение не превратилось в разгром, чтобы отступление не стало беспорядочным бегством? И Антоний, по крайней мере, избежал этой катастрофы! Возможно, он был плохим стратегом, но зато хорошим полководцем!
На самом деле она все это знала. От легата[62] Деллия, посланного за ней в Александрию. Она знала, что ее муж был великолепен в бою. И это не пустые слова. Двадцать веков спустя, когда мы читаем хронику тех событий, слово «великолепный» кажется недостаточным: Антоний был полководцем, достижения которого остались позади, но несмотря на то, что его преследовали несчастья, он боролся с беспримерным отчаянием.
Одержав блестящие победы при Фарсале[63] и в Филиппах, он еще нигде так не отличился, как при отступлении из Парфии: отбил все восемнадцать вражеских атак, предпринятых против его отступающего войска. И если ему не удалось одержать решающую победу, то только потому, что парфянские лучники, зная, что их не могла преследовать его разгромленная кавалерия, отступали при первом поражении. Но на следующий день возвращались, как туча москитов… Даже загнанный в тупик, он продолжал проводить свою гениальную тактику; кроме того, изобрел новый маневр, не подозревая, что это было поистине блестящим решением, – «черепаху». Первый ряд тяжелой пехоты образовывал квадрат и опускался на одно колено, прикрываясь высокими вогнутыми щитами; внутри этого импровизированного оплота размещались знаменщики, кладь и легкая пехота, которая, поднимая над головой плоские щиты, прикрывала всех сверху. В два мгновения щиты соединялись друг с другом, выравнивались, напоминая черепичную крышу, и легионы становились неуязвимыми для вражеских стрел и тяжелых снарядов пращников, словно покрытые броней. Этот панцирь могла атаковать только кавалерия, но тогда между щитами моментально появлялись копья и «черепаха» превращалась в «ежа»…
История знает мало примеров, когда полководец улучшает технику боя во время отступления, но еще реже случается так, что безукоризненное выполнение сложного маневра производит армия со сломленным духом, зажатая со всех сторон. Однако Марку Антонию удалось этого добиться. Несомненно, это произошло потому, что его измученные голодом и жаждой, ежедневно отражающие тяжелые атаки воины не чувствовали себя брошенными. При отступлении бывший лейтенант Цезаря упрямо оборонялся, передвигался от фронта к тылу и подбадривал солдат, сражаясь в первых рядах; он ни разу не бросил на произвол судьбы ни одного отставшего или раненого – скорее, выносил его на спине! Вот почему люди до самого конца сохранили веру в него, вот почему, умирая, они благословляли его и целовали руки. При этом он никогда не ослаблял дисциплину: каждый вечер, независимо от обстоятельств, выжившие брали своих орлов[64], выезжали в поле и проверяли войска, изнуренные и в лохмотьях. Если одна из центурий[65] отличалась непослушанием, то согласно установленному правилу он «очищал ряды», показывая на каждого десятого и приказывая отрубить ему голову. Дезертиров там не было…
Неужели многоуважаемая царица Египта думала, что так легко убивать людей вечером, когда им едва удалось выжить днем? Что так легко приговаривать к смерти беззубых старых вояк с израненными руками или истощенных, ни в чем не повинных юношей с исхудавшими лицами, которые просто пошли вместе со всеми в одном отступательном движении и которые потом смотрели на генерала – своего палача – огромными, полными страха глазами? «По кому ты носишь траур?»
Он указал Царице на валяющийся на земле стакан и произнес:
– Вознаграждение, ага, вознаграждение… Надеюсь, я тоже заслужил «вознаграждение». Я бы с удовольствием залил глотку из красивого серебряного бокала…
– У меня есть все, что нужно, на борту корабля. И даже фалернское вино.
– О да, оно великолепно.
В подтверждение сказанного он схватил кувшин, запрокинул голову и сделал большой глоток прямо из горлышка. В конце концов, глотка нужна не только для того, чтобы говорить; его движения стали неуклюжими: он намочил тунику, забрызгал вином стол…
