– Вернемся в храм, а? – попросил он. – Надо скорее принять святое причастие, пока тебя дьявол не унес.
Караваджо вытер кровь, выступившую из рассеченной брови.
На площади перед папским дворцом палачи возились с преступником на дыбе. Его связанные за спиной руки выскочили из суставов почти сразу – несчастного не успели вздернуть и на шесть локтей. Он кричал и клялся в своей невиновности. Народ со всего рынка валом валил поглазеть на казнь. У другого столба корчился преступник в кандалах с высунутым языком, зажатым в тиски за дурные слова о властях.
Караваджо пересек площадь и приблизился к воротам дворца – он шел продолжить работу над портретом Павла V. Шипионе Боргезе стоял у окна. Кардинал держал двумя пальцами край занавески, как будто приподнимал белье любовницы. Он был до дрожи увлечен зрелищем мучений на дыбе.
– По-моему, вы не раз представали перед судом, маэстро Караваджо. Вас когда-нибудь.
– Пытали ли меня на дознании? Нет, ваше высокопреосвященство, – его голос прозвучал громче, чем нужно. «Тебе снова неспокойно в обществе Шипионе, Микеле, не правда ли? Думаешь, он-то и будет тебя пытать?»
Шипионе нахмурился. Он как будто сожалел о том, что не услышит подробностей о пытке.
– Я видел, как вы идете через площадь. Вы не остановились, чтобы посмотреть на экзекуцию.
– Отсюда вид лучше.
Глаза Шипионе потемнели.
– У вас кровь на лице.
Он коснулся рассеченной брови Караваджо. На пальце осталась алая капелька.
– Можно ли этим рисовать?
– Кровью? Вы хотите сказать, вместо краски?
– Да, – Шипионе вытер палец о камзол Караваджо.
– Кровь портится и омерзительно воняет, ваше высокопреосвященство.
– Вы пробовали?
– Нет. Но я знаю, что бывает с кровью.
– Не сомневаюсь.
Человек на дыбе завопил: веревки отпустили, и он стал падать. Толпа на площади разошлась, и мучители развязали узника, чьи вывихнутые руки свисали под странным углом. Он рухнул прямо на мостовую.
Караваджо преклонил колено. Он представил себе, что такой же пытке подвергнут Фабрицио. Сострадание кольнуло его – так же больно, как если бы он держал в объятиях измученное тело друга. Подол красной кардинальской мантии качнулся перед ним.
– Мой господин, я умоляю вас о милости.
– Проси, – голос Шипионе, казалось, шел не из горла, а откуда-то из чрева – так сдавленно и напряженно он прозвучал.
– У моей возлюбленной госпожи маркизы Костанцы Колонны есть сын.
– Несколько сыновей.
– Я говорю о синьоре Фабрицио. Его задержали за некий проступок. Не можете ли вы, ваше высокопреосвященство, даровать ему прощение?
Художник не поднимал головы. Наверное, надо польстить Шипионе, сказать, что он знаменит своим милосердием и другими качествами – которыми, как считалось, Бог в неизреченной милости Своей наделяет слуг церкви. Но Шипионе вполне мог заподозрить в его словах насмешку. Да и сам Караваджо сомневался в том, что сможет заставить себя их произнести. Мысль о пытках, которые могли ожидать Фабрицио, заставила его утратить хладнокровие.
– За преступление такого рода может даровать прощение только Его Святейшество, – объявил Шипионе. – Если бы он убил простого крестьянина или хотя бы дворянина.
Горло Караваджо сжалось. «Преступление такого рода». Он вспомнил красивое, радостное лицо Фабрицио. Караваджо знал людей, совершивших убийство. Он никогда не мог разглядеть зла в их глазах, пока преступление не совершалось. Каждый, кого он встречал в Поганом садике, вполне мог быть душегубом.
–. тогда, несомненно, был бы шанс. Но он убил одного из Фарнезе – члена влиятельного семейства, в чьей поддержке святой отец нуждается так же, как в поддержке семьи Колонна. Вы смыслите что-нибудь в политике? Мы не имеем права закрыть глаза на это убийство.
Пути назад не было.
– Умоляю вас, ваше высокопреосвященство. Свой долг благодарности и преданности маркизе я готов оплатить любой ценой.
– Да неужели? – Шипионе положил руку на плечо Караваджо. – Тогда сперва закончите картину.
* * *
Язык у Караваджо заплетался, и Онорио стоило немалого труда вникать в его тоскливый монолог. Что-то о брате или о том, кто был ему вроде брата, о семействе Колонна и кардинале Шипионе. Онорио решил, что кардиналу нажаловались после перебранки с Бальоне в церкви Иисуса. Но неужели Караваджо из-за этого так убит горем? Вряд ли Шипионе так уж на него разгневался. Его художник попадал и в худшие переделки.
Слуга принес ужин. Онорио указал на тарелку:
– Это козий сыр, Пьетро?
– Коровий, – ответил тот.
– От какой коровы молоко? От твоей матери? – прорычал Караваджо.
– Оставь этого беднягу в покое, Микеле, – усмехнулся Онорио, когда слуга, бурча себе под нос, отошел к стойке. Друзья сторонились Караваджо, когда он бывал не в духе, но Онорио это его состояние даже нравилось – в такие моменты он чувствовал с ним особую близость. Оба не ведали страха, и никто не отваживался с ними связываться. Шатаясь ночью с Микеле по кабакам и борделям, Онорио испытывал глубокое чувство товарищества, знакомое, должно быть, разве что солдатам, сражающимся бок о бок.
Караваджо отрезал кусок сыра и отломил хлеба.
– Родной брат, дьявол его забери, никогда не был мне так близок…
– Я и не знал, что у тебя остались родные, cazzo. Помнишь моего братца Децио? Не вступил бы в монашеский орден, так давно парился бы на веслах какой-нибудь галеры.
– Децио – ушлый малый, – Караваджо пьяно погрозил Онорио пальцем. – Не хуже тебя.
– Да мы оба дел натворили, Микеле.
– А что я. Я человек пропащий.
– Это у нас в крови.
– Фабрицио. – пробормотал Караваджо и покачал головой. – В крови, говоришь? Нет, я такой не поэтому.
«Так почему же? – задумался Онорио. – Может быть, это Рим сделал тебя таким? Или мы просто знаем, что достаточно талантливы, для того чтобы в нас нуждались даже те, кто недоволен нашим поведением?»
Дверь таверны распахнулась. Онорио выпрямился и попытался в темноте разглядеть вошедшего. Между столами пробирался запыхавшийся Марио Миннити.
– Филлида ту бедняжку таки зарезала, – выпалил он.
– Кого? – Караваджо оттолкнул тарелку.
– Да потаскушку эту, Пруденцу. Насмерть порешила.
Караваджо откинул голову к стене и закрыл глаза. Онорио нахмурился. Что-то в молчании друга напомнило ему толчки землетрясения в Неаполе – он не забыл, как ходили ходуном стены.
– Филлида застала ее с Рануччо в постели, – объяснил Марио. – Не успел он и глазом моргнуть, как она полоснула Пруденцу ножом, и та истекла кровью. Рануччо вынес ее труп на улицу, чтобы Филлиду не отдали под суд. Не хочет в одночасье лишиться обеих своих шлюх.
