Температура падала, хотя столбик термометра не опускался так низко, как в прошлом году. С сибирскими холодами в Сараеве было покончено. Наступили выходные, через кухонное окно я следил за замерзающими на лету каплями дождя. По возвращении из больницы Брацо и Азра узнали правду, которую я старательно скрывал от них: что они находились так близко друг от друга в то время, когда полагали, что очень далеко. Брацо лежал на диване в кухне, Азра – на кровати в спальне.
Я разогрел приготовленный соседкой обед и накрыл на стол, как в ресторане. Пусть получат удовольствие от еды: я даже салфетки положил где надо. Зайдя в спальню, я осторожно помог Азре подняться. Шов еще болел и мешал ходить. Однако она добралась до стула.
– Господи… до чего ж это трудно! – вздохнула она.
– Дело идет на лад. Еще вчера ты не могла встать.
Брацо поднялся, вымыл руки и посмотрел в окно:
– Послушай, Алекса… Вот о чем я думаю: ведь изменение климата России не на пользу?
– Ты считаешь?
– Никакой весны. А зима – как в былые времена. Сколько там, на улице?
– Минус пять.
Он вытер руки кухонным полотенцем и в задумчивости уселся за стол.
– Бог ты мой! Нелегко будет русским! Им не приходится ждать ничего хорошего! – заявил он.
– При чем здесь русские?
– Сам посуди: как они теперь будут защищаться?
– Хватит, – перебила его Азра, – оставь нас в покое со своими русскими и американцами. Хочешь, чтобы у тебя снова расшалилось сердце?
– Да пускай шалит! А вот ты мне скажи, что будет? Что будет, если начнется третья мировая война? Глобальное потепление, ты об этом подумала? Как отражать нападения? Нет зимы, нет и обороны. Эти, на Западе, не остановятся, пока не завоюют Сибирь! Черт, чего мы только не насмотримся!
– Прекрати… Посмотри лучше на нашего сына!
– На наше сокровище!
Брацо выглядел каким-то взвинченным. Он озирался, какой-то вопрос готов был сорваться у него с языка, но я сделал вид, что не понимаю, что его беспокоит. Я скорчил невозмутимую гримасу, как у Клауса Кински из фильма про массовые убийства.
Когда Азра потащилась в ванную помыть руки, Брацо поспешно склонился ко мне:
– Скажи, ты не знаешь, где мое жалованье?
Я обвел кухню глазами и уставился на эти идиотские тополя за окном. Я не знал, что отвечать, и вдруг заулыбался.
– Нет… правда? Она не знает, где мои деньги?!
– Разумеется, – сказал я.
– Супер! А где ты их спрятал?
– Знаешь, когда я тебе скажу, где они?
– Нет, когда?
– Когда вырастешь!
– Как?
– Пап, ты еще мал! Вырастешь – узнаешь!
Он не выдержал и расхохотался. На улице пошел снег.
Олимпийский чемпион
Шел дождь, осенний ветер срывал с тополей последние листья. На улице кто-то распевал во все горло. Мы всей семьей перегнулись через спинку дивана, чтобы посмотреть в окно. Внизу цеплялся за перила пятикратный победитель чемпионата Югославии среди радиолюбителей Родё Калем.
– Дорогие, вам что-нибудь надо?
Наш Родё был мастак задавать этот вечный вопрос и обращался с ним ко всем знакомым и незнакомым.
Он был столь же услужлив с друзьями, сколь суров по отношению к жене и к самому себе. Родё частенько напивался, поэтому регулярно карабкался на четвереньках вверх по идущей вдоль Горицы лестнице. Покорение крутого склона Горуши и ежедневный подъем по ступеням на четвереньках было для Родё спортивным достижением, сравнимым с олимпийским минимумом.
Приближались зимние игры, и в Сараеве отныне все мерили их меркой. Снега не было, хотя январь уже начался, и многие вопрошающе переглядывались. Кое-кто считал Олимпийские игры излишеством и цедил сквозь зубы:
– Да ну! Очень надо…
Бог знает почему, да только Родё был не в курсе Олимпийских игр. Как-то, заметив, что он еле стоит на ногах, моя мать испугалась:
– Да он сейчас упадет…
Через секунду Родё уже оступился и шмякнулся на землю. Падая, он уцепился за перила, разделяющие уличную лестницу на два пролета. Ему удалось встать, но надолго задержаться в этом положении он не смог. Бедолага сделал попытку найти опору на ступеньке, но ноги не слушались, он стукнулся головой о балюстраду и снова грохнулся. При виде крови мать вцепилась зубами в свою ладонь. Отец бросился на улицу, не надев башмаков.
– Царь Небесный, Брацо! Тебе нельзя выходить на улицу босиком!
– Я не босиком, а в носках.
Схватив башмаки, мать кинулась вслед за ним.
Вдвоем они подняли Родё, который лежал, уставившись в небо.
– Родё, ты живой? – пискнул я.
Тот что-то промямлил, по-прежнему глядя неизвестно куда своими прозрачными глазами цвета адриатической волны.
– Он точно с Карпат, – бросил я отцу. – Как все славяне.
– Из Дюссельдорфа! В прошлом году он приехал из Дюссельдорфа, – вмешалась мать.
– Азра, не сбивай мальчишку с толку!
– Никого я с толку не сбиваю. Он был у брата в Дюссельдорфе, три недели работал там на стройке.
– И все… пропил! – заметил я. А мать согласно кивнула.
Когда его голова коснулась подушки, Родё мгновенно меня признал:
– Вы только посмотрите! Истинный Калем! Голубые глаза, мировая скорбь!
– Что он имеет в виду? – спросил я, хотя ответ меня совершенно не интересовал. Ведь он и сам его не знал!
Я уснул с ощущением, что у меня «голубые глаза и мировая скорбь». Наутро я застал мать у окна: она смотрела на дождь, который еще усилился.
Ночь Родё провел у нас, на диване в кухне. Проснувшись спозаранку, он, по своему обыкновению, принялся суетиться. Не от признательности: ему нравилось помогать другим, тогда ему удавалось забыться. Отец с интересом смотрел на раскиданные детали полностью разобранного Родё радиоприемника.
– Я все себе могу представить! – воскликнул Родё. – Но чтобы человеческий голос пересек океан и достиг моих ушей, разве это не чудо!
– Может, это благодаря небу?
– Небо передает сигнал.
– То есть небеса все могут? – спросил отец.
– Вот именно! – отвечал Родё.
Он заткнул кухонную раковину, наполнил ее водой и, вместо того чтобы потуже закрутить кран, оставил его капать.
Отец с матерью одновременно склонились над раковиной и стали смотреть на расходящиеся от капель круги.
– Вот так все и происходит, мои милые!
– Нет, а… ты что, видел?
