Однако попытка сорвать представление — сущая мелочь по сравнению с тем, что ждало беглеца в дальнейшем.
Пятого ноября 1961 года Нуреев должен был танцевать «Спящую…» в Гамбурге. И вдруг произошло неожиданное. Незадолго до поднятия занавеса, когда артисты уже разогревались перед выходом на сцену, с колосников обрушились потоки воды. Понадобилось добрых десять минут, чтобы прекратить потоп. Как оказалось, «по ошибке» «кто‑то» открыл противопожарные краны. Полиция установила, что вода одновременно лилась из трех мест. Спектакль пришлось отменить, но Нуреев, тем не менее, танцевал на следующий день.
Прошло полгода. Нуреев стал звездой Королевского балета. Лондон сходил по нему с ума. Мод и Найджел Гослинг начали писать его биографию{100}.
В ноябре 1962 года КГБ, вдвойне уязвленный артистическими успехами невозвращенца и «литературной провокацией», как писалось в отчетах (главы из еще не вышедшей книги публиковались в прессе), приступил к разработке нового плана. При Сталине с перебежчиками не миндальничали: всем подписывался смертный приговор. При Хрущеве наказание варьировалось (наряду с физическим устранением применялись и «мягкие» формы наказания). В отношении Нуреева целью, поставленной перед Восьмым отделом, специализирующимся на диссидентах, было «уменьшить профессиональные возможности танцовщика». На нормальном языке это означало искалечить тело — инструмент, с помощью которого достигался успех. Специалисты отдела, заплечных дел мастера, прокручивали разные сценарии: автомобильная авария, насилие, падение декораций на сцене… Единственным условием было соблюдение тайны. Забегая вперед, отмечу, что аналогичные оперативные меры планировались и в отношении Наталии Макаровой после ее ухода на Запад в 1970 году{101} — однажды балка декораций упала в двух миллиметрах от ее ног. Что это — случайное происшествие или спровоцированное действие? Удивительно, но никакого расследования по этому поводу проведено не было. За Михаилом Барышниковым после его побега в 1974 году также была установлена плотная слежка, но прямое физическое устранение к тому времени уже не практиковалось. Кажется, никакого точного плана изувечить Барышникова не существовало, в отличие от Нуреева и Макаровой. Информацией о всех троих артистах КГБ снабжал один и тот же агент под кличкой Моррис. Этот агент был танцовщиком{102}.
К счастью, усилия, потраченные КГБ на то, чтобы навредить звездам балета, ни к чему не привели. Возможно, из‑за того, что мишени были слишком заметны в мире искусства, но в стратегическом плане ничего особенного из себя не представляли. Ведь не физики же они, в конце концов!
Нуреев догадывался о планах КГБ в отношении собственной персоны (физическое устранение) и сделал все возможное, чтобы избежать опасности. В декабре 1962 года он поехал в Сидней к Эрику Брюну{103}. На всякий случай билет был зарезервирован на чужое имя. При пересадке в Каире пилот попросил всех пассажиров покинуть самолет по техническим причинам. Нуреев вдруг осознал все коварство замысла: стоит ему спуститься по трапу, как он будет арестован!
— Простите, мадемуазель, но я никуда не пойду… — обратился он к стюардессе. — Мне… мне грозит опасность!
Девушка проявила сочувствие и заперла бледного Нуреева в туалете. На борт поднялись мужчины с бандитскими физиономиями. Два агента КГБ перерыли весь самолет; стучали они и в дверь туалета, но стюардесса остановила их:
— К сожалению, запор сломан, месье…
В результате агенты ушли, что‑то невнятно бормоча себе под нос.
Страх быть похищенным никогда не покидал Нуреева. Первое время он даже носил с собой нож со стопором и всегда просил, чтобы кто‑нибудь провожал его. Ощущая за собой слежку, он тут же садился в такси и уезжал. В ресторане он усаживался так, чтобы за спиной у него никого не было. Если интервью происходило в личной грим‑уборной, он всегда требовал присутствия третьего лица. На гастроли Нуреев всегда летал отдельно от труппы. В 1978 году он был обеспокоен тем, что его тогдашний молодой французский любовник бегло говорит по‑русски. «Я уверен, что мне его гэбисты подсунули», — пожаловался он одному из друзей{104}. В 1985 году при возвращении с гастролей в Китае и Японии менеджер труппы заказал рейс с пересадкой в Москве. «Я узнала об этом буквально накануне вылета, — вспоминала Мари‑Сюзанн Субье, личный ассистент Нуреева, — и сразу же поменяла билет, ничего не говоря Рудольфу. Он пришел бы в ужас от одной мысли, что ему придется сесть в Москве»{105}.
Опасность подпитывала паранойяльную натуру Нуреева. Как ни парадоксально, она даже стимулировала его. КГБ хочет его запугать? Пусть, но он не поддастся. Спустя время Нуреев стал подтрунивать над агентами КГБ. Он неоднократно приходил на спектакли Кировского или Большого, когда те гастролировали на Западе, прекрасно зная, что «службы» засекли его присутствие. Ирина Колпакова, его давнишняя партнерша по «Жизели», танцевавшая с Кировским в Вероне (шел 1966 год), не успела сообщить директору театра Рашинскому, что Нуреев в зрительном зале, как за их спиной раздался тихий голос:
— А я уже здесь!{106}
Майя Плисецкая{107} также рассказывала, что, когда она была на гастролях с Большим театром в Нью‑Йорке (1962 год), Нуреев прислал ей в отель огромный букет цветов. В приложенной записке он поздравил ее с успехом и выразил надежду, что когда‑нибудь они будут танцевать вместе. Разумеется, он не оставил ни адреса, ни телефона. «Аккомпаниатор» из КГБ, которому поручалось неотступно следить за артистами из Москвы, на следующее утро пришел в номер Майи, заваленный цветами, и объявил, что Нуреев в городе. Потом он понюхал букет, присланный Нуреевым, и задумчиво произнес:
— Представьте, что он прислал бы вам цветы… Что бы вы стали делать?
Дальше — больше. Нуреев приходил за кулисы встретиться с советскими артистами. Самых смелых он тайком приглашал к себе домой, где устраивал незабываемые посиделки: ели по‑французски, пили по‑русски и ночь напролет говорили о балете…
Поскольку ослабить позиции Нуреева на Западе гэбистам не удалось, они вцепились в его родных. Дом Нуреевых в Уфе был буквально перевернут обысками. Вся корреспонденция просматривалась. Бедного Хамита подвергли публичному поруганию на партийном собрании и в конце концов исключили из рядов КПСС.
Старшая сестра Нуреева, Роза, всегда поддерживавшая брата в его страсти к балету, работала в Ленинграде воспитательницей. Она очень мало получала, но так и не добилась прибавки к зарплате. Говорят, она страдала манией преследования… Что ж, это можно понять. Когда твой телефон постоянно прослушивается, трудно сохранить здоровый дух. Чтобы разговаривать с кем‑то о брате, Роза придумала целую систему. Например, она спрашивала свою подругу Аллу Осипенко{108}:
