Гоша возмутился:
— Но за проект-то отец отвечал! Он должен был со всеми компетентными органами согласовать, что, когда и кому можно рассказывать и показывать…
— А Сергей не знал, что Александр Николаевич обидится? — попыталась уточнить ситуацию Настя.
— Сергей наивный дурак был, — произнес Гоша с какой-то усталостью в голосе, — думал, отец его хвалить станет — за признание на мировой арене.
Он на секунду замолчал, а потом произнес совсем тихо:
— А я его пытался отговорить. Мы даже поссорились…
Гоша посмотрел Насте в глаза:
— Он и сейчас еще дурак, Настя… Думает, отец согласится взять его к себе обратно…
— А он не согласится? — так же тихо спросила Настя.
— Он и слышать о Сергее ничего не желает…
Настя тяжело вздохнула:
— Неужели можно так вот просто испортить жизнь талантливому человеку?
Гоша невесело рассмеялся:
— Можно, Настя, можно и еще проще — Россия большая, талантливые самородки всегда найдутся…
Они снова на какое-то время замолчали.
— А он другие свои работы твоему отцу показывал? — неожиданно прервала молчание Настя.
— Какие другие? — Гоша удивленно поднял брови.
Она уточнила:
— Ну он же два года уже с Александром Николаевичем не работает, должен был что-то за это время написать…
— Знаешь, — удивился Гоша, — я как-то об этом не думал… — Но, по-моему, он ничего принципиально нового за это время не сделал…
— Значит, он не талантливый, этот твой Сергей! — Настя вынесла свой вердикт очень уверенным тоном, даже привстала на диване, чтобы посмотреть на мужа сверху вниз.
— Почему не талантливый? — Гоша был искренне удивлен ее суровому приговору.
Настя снова откинулась на подушки дивана и, скривив губы, не без иронии объяснила:
— Был бы талантливый, за два года что-нибудь гениальное написал, или кучу языков выучил, или профессию новую приобрел. Ну, сделал бы что-нибудь такое, значимое… А он все на одном месте сидит и тебе плачется…
Гоша неожиданно подумал, что в словах Насти определенно что-то есть. Она умела неожиданно увидеть проблему в совершенно непривычном для него ракурсе…
— Да, наверно, ты права — растерянно произнес он, глядя в темные глаза жены. Его до сих пор изумляло, как она, такая непохожая на тех интеллектуалов, с которыми он привык общаться, заставляла его избалованный решением сложнейших творческих задач мозг испытывать удовольствие от соприкосновения с новыми, оригинальными идеями. Пусть даже они и касались такие ерундовых, с его точки зрения, вопросов, как судьба аспиранта Сережи…
Александр Николаевич Иванов не считал судьбу аспиранта Сережи или чью-либо еще пустяком. За свою долгую жизнь он ясно определил, что нет и не может быть ничего более ценного и значимого, чем судьба человека. Но он также верил, что человек сам определяет свой жизненный путь, и невозможно, даже вредно вмешиваться в этот процесс. Если кому-то было угодно видеть мир через розовые очки, Александр Николаевич не спешил разрушать эти иллюзии. Но если кто-то, живя в своем розово-карамельном мире, совершал непростительную ошибку, Александр Николаевич, отталкиваясь от непреложного юридического постулата о том, что «незнание закона не освобождает от ответственности», карал по всей строгости. Его признанное «всемогущество» базировалось не столько на званиях и должностях или даже на знакомствах и связях, сколько на редкостном для обычного человека умении видеть мир таким, какой он есть на самом деле. Александр Николаевич безошибочно видел все положительные и отрицательные стороны ситуации и мог с предельной точностью рассчитать порядок действий, способных привести к максимально положительному (для него лично) результату. Если бы кому-нибудь пришло в голову рассчитать эффективность человеческой деятельности, за единицу измерения следовало бы принять один «ин», или один «иванов». Как кому будет угодно…
Александр Николаевич сидел за столом в кабинете и выслушивал очередную просьбу сына. Задача, которая стояла сейчас перед академиком, была из разряда не самых простых. И состояла она вовсе не в том, чтобы удовлетворить просьбу Егора, что было сделать до неприличия просто. Дело было в другом: Александр Николаевич не мог переступить через судьбу собственного сына, как он переступал через судьбы других людей, и собирался нарушить один из своих важнейших принципов — лишить человека иллюзий…
— Егор, ты понимаешь, мне не сложно пристроить в институт эту, как ее, — академик посмотрел на записанное на листке имя, — Таню Равич — только я не понимаю, зачем это нужно лично тебе?
Егор тяжко вздохнул. Каждый раз ему, как ребенку, приходилось объяснять отцу мотивы своих поступков.
— Папа, это девушка моего друга… — озвучил он заранее приготовленную ложь.
— Друг — это, как я понимаю, Влад? — с сарказмом поинтересовался академик и в ответ на красноречивое молчание сына задумчиво изрек: — А девушка у него какая? Восьмидесятая? Трехтысячная? Мы их всех будем в институты пристраивать?
Егор не стал переубеждать отца. Ему было приятно, что пресловутая проницательность Александра Николаевича на этот раз не сработала. Отец думал, что, как это в последнее время бывало довольно часто, инициатором просьбы был старинный приятель Егора Влад. Иванов считал Влада карьеристом и лизоблюдом и эту дружбу категорически не одобрял. Обычно Егора злило, что в сорок лет он вынужден доказывать отцу свое право дружить с теми, с кем он считает нужным, но сегодня ворчание отца его не смущало. Главное, чтобы отец не догадался об истинной подоплеке…
В сущности, Егор уже был доволен. Если Александр Николаевич сказал «мы будем пристраивать» — значит полдела сделано. В душе он уже согласен, ворчит для порядка…
Когда отец собирался отказать, он обычно начинал говорить о том, что Егор вечно заставляет его «идти против своей совести». Егора это всегда страшно злило, так как он лучше других знал, насколько часто его отец кого-то куда-то пристраивал…
Однажды в юности Егор не удержался и сказал об этом отцу:
— Твоя совесть широка и безразмерна во всех случаях, кроме тех, когда надо помочь мне! Ты кому угодно помогаешь, и ничего — душа не болит. А когда прошу я — сразу начинаешь говорить о совести и чести!
Егор до сих пор помнил, как его отец, услышав эти слова, покрылся красными пятнами. Тогда был один из немногих случаев, когда отец по-настоящему сорвался.
— Пойми, — кричал он, — есть люди, которым Я НЕ МОГУ отказать! Отказать им — то же самое, что бороться с ветряными мельницами: может, и эффектно, но бессмысленно! Это система, государство. У него есть свои законы, и если я пойду против них, то просто перестану существовать, а со мной и те, кто от меня зависят. И ты, в том числе! Когда ко мне на работу идет устраиваться дочь секретаря горкома, я ее беру и проверяю в деле. Если она специалист — мы работаем, если дура — я даю ей уютное местечко с хорошей зарплатой, где она круглыми сутками разгадывает кроссворды. Я знаю, что она ничтожество, мои сотрудники знают, что она ничтожество, ее отец знает, что его дочь — дура, и сама она ни на что не претендует и мечтает только найти хорошего жениха.
