Он вернулся домой в Клерво. Было время каникул. Однажды рано утром он сел в машину и поехал в лес Сен-Морис. Отец, еще в бытность свою лесничим, как-то показал ему там одну глубокую расщелину: если сорваться — верная смерть. Он говорит, что хотел броситься туда и бросился, но зацепился за ветви и всего лишь исцарапал лицо да разорвал одежду. Умереть он не сумел, но сам не знает, как ему удалось выбраться живым. Он доехал до Лиона, взял номер в гостинице, позвонил Флоранс и сказал, что попал в аварию на шоссе между Женевой и Лозанной. Его выбросило из машины, а служебный «мерседес» ВОЗ разбился в лепешку. На вертолете его доставили в лозаннскую больницу, оттуда он и звонит. Перепуганная Флоранс хотела немедленно мчаться в Лозанну, и он, в свою очередь испугавшись, стал убеждать ее, что с ним ничего страшного. В тот же вечер он вернулся в Превесен на своей машине. Царапины от колючек мало походили на следы дорожной аварии, но Флоранс слишком переволновалась, чтобы обратить на это внимание. Он бросился на кровать и расплакался. Жена обнимала его, утешая, ласково спрашивала, что у него болит. Она чувствовала что-то неладное в последнее время. Заливаясь слезами, он рассказал, что, видимо, потерял управление машиной, так как находился в состоянии шока, переживая страшное потрясение. Его шеф в ВОЗ скончался от рака, вот уже несколько лет медленно убивавшего его. Этим летом метастазы распространились по всему организму, он давно знал, что надежды нет, но увидеть его мертвым… Он рыдал всю ночь напролет. Флоранс сочувствовала, но в то же время была немного удивлена такой его привязанности к шефу, о котором прежде никогда от него не слышала.
Он, видимо, тоже решил, что этого недостаточно. В начале осени его дремавшая пятнадцать лет лимфаденома проснулась, на сей раз в виде болезни Ходжкина. Зная, что это будет воспринято лучше, чем любовница, он поделился с Люком. Тот слушал, как оплывший, хмурый, безвольно осевший в кресле друг говорит, что дни его сочтены, и вспоминал помолодевшего Жан-Клода, явившегося к нему летом в недостроенный дом. На нем был тот же костюм, но утративший лоск, воротник засыпан перхотью. Вот что сделала с человеком страсть. А теперь она, эта самая страсть, разрушала его клетки. Вины за то, что он так настаивал на разрыве, Люк все же не чувствовал, но испытывал глубокую жалость к другу, к его душе, которая — он это понял — так же тяжело больна, как и тело. Однако Люк не был бы Люком, если бы не подумал в первую очередь о том, что это испытание вернет Жан-Клода в лоно семьи, что теперь они с Флоранс станут ближе, чем когда-либо: «Вы, конечно, много об этом говорите…» К его несказанному удивлению, Жан-Клод ответил, что нет, они об этом почти не говорят. Флоранс в курсе, рассказывая ей, он постарался по возможности не драматизировать, и они условились вести себя так, будто ничего не случилось, чтобы не омрачать обстановку в доме. Она предложила сопровождать его в Париж, где он лечился у профессора Шварценберга (это тоже удивило Люка: он не думал, что знаменитый медик еще пользует пациентов, если вообще когда-нибудь пользовал), но он отказался. Это его недуг, с которым он будет бороться в одиночку, никого не обременяя своими проблемами. Он хотел справиться сам, и жена уважала его решение.
Болезнь и лечение выматывали его. Теперь он не ездил на работу каждый день. Флоранс, поднимая детей, говорила им: тише, не шумите, папа устал. Она отвозила их в школу, потом заходила к матери кого-нибудь из их одноклассников на чашку кофе, ехала на уроки танцев или йоги, за покупками. Оставаясь дома один, он проводил дни в своей влажной от пота постели, с головой укрывшись пуховым одеялом. Он всегда сильно потел, а теперь простыни приходилось менять ежедневно. Лежа в липкой испарине, он то дремал, то читал, не понимая ни строчки, в каком-то отупении. Совсем как в Клерво, в тот год, когда его постигла неудача с лицеем Парк: та же тоскливая апатия и сотрясающий временами озноб.
Несмотря на то что они вроде бы расстались друзьями, он ни разу не говорил с Коринной после их злополучной поездки в Рим. Когда Флоранс не было дома, он кружил вокруг телефона, набирал номер и вешал трубку, если она подходила, — так боялся показаться навязчивым. Он очень удивился, набравшись наконец смелости заговорить, что она явно была рада его слышать. У нее был не лучший период в жизни: проблемы с работой, романы-однодневки. Ее положение одинокой женщины с детьми и озабоченность поисками спутника жизни отпугивали мужчин, и она натерпелась от них такого беспардонного хамства, что не могла не оценить задним числом доктора Романа — унылого, неуклюжего, но обращавшегося с ней как с королевой. Она пустилась в подробный рассказ о своих невзгодах и обидах. Он слушал ее, утешал. В сущности, говорил он, если копнуть поглубже, они с ней очень похожи. Она ему как сестра. Он приехал в Париж в декабре, и все возобновилось: встречи, ужины, подарки, а после Нового года — пять дней вдвоем в Ленинграде.
Эта поездка, которая дала так много пищи фантазиям в начале следствия, была организована «Медицинской газетой», на которую он подписывался. При желании он мог найти десятки других возможностей съездить на несколько дней в Россию, но ему и в голову не пришло иного варианта, кроме как поездка с группой врачей. Многие из них были знакомы друг с другом, тогда как он никого не знал. Коринну это удивляло, так же как и его явное нежелание общаться со спутниками: в разговоры он не вступал и вообще держался особняком. Она-то была бы не прочь завести новых друзей. Если он находил компанию неподходящей или, как предположила она, боялся сплетен, которые могли дойти до его жены, зачем было ехать с ними? Нет, решительно, он ее раздражал. На третий день она сказала ему те же слова, что и в Риме: они совершили ошибку, лучше было остаться друзьями, старшим братом и сестренкой. Он снова плакал и в самолете на обратном пути сказал ей: все равно у него рак, и он скоро умрет.
Что можно ответить на такое? Коринне было не по себе. Он умолял, если у нее осталась хоть капля нежности к нему, время от времени звонить, но не по домашнему номеру — на автоответчик. Пусть у них будет тайный код: 222 — «я думаю о тебе, но ничего срочного», 221 — «позвони мне» и 111 — «я люблю тебя». (Подобный уговор у него был с Флоранс, которая диктовала на автоответчик цифры от 1 до 9, в зависимости от срочности звонка.) Торопясь от него отделаться, Коринна все записала и обещала звонить. Он привез меховые шапки своим детям и матрешек крестнице.
Упустив и второй шанс, он вновь погряз в рутине и унынии. Чтобы люди не удивлялись, почему он сидит дома, Флоранс рассказала о его болезни большинству друзей, но попросила всех об этом не распространяться, так что каждый считал себя единственным посвященным. Ненавязчивое участие и натужная веселость окружали его повсюду. Однажды Реми, навещавший в Париже дочек, рассказал при нем кое-что о бывшей жене. Она все еще не устроила свою жизнь и колебалась между двумя возможными кандидатами: один — милейший человек, кажется, кардиолог, дока в своем деле, но скучноватый; другой, парижский дантист, куда как занятнее, но этого голыми руками не возьмешь. Реми, хоть и не знал первого лично, был все же за этот вариант, считая, что Коринне нужны стабильность и опора в жизни, но, увы, любовь зла, она предпочла второго. На лицо Жан-Клода при этих словах жалко было смотреть, вспоминает Люк.
