Он познакомился с ней в реальном мире, но, однажды набравшись смелости пригласить ее и введя в обычай эти свидания, встречался с нею теперь в другом, параллельном, в том, где он был всегда один, а теперь впервые оказался с кем-то, впервые существовал в чьих-то устремленных на него глазах. Но знал это по-прежнему он один. Он сам себе напоминал страдальца-зверя из «Красавицы и Чудовища», с одной только разницей: его красавица и не догадывалась, что ужинает с чудовищем в замке, куда никто до нее не входил. Она-то думала, что перед ней нормальный человек, живущий в нормальном мире и вроде прекрасно себя в нем чувствующий, она и вообразить не могла — при ее-то дипломах психолога! — что можно быть этому миру так тайно и так радикально чуждым.
Порывался ли он сказать ей правду? Вдали от нее он лелеял надежду, что в следующую встречу — в одну из следующих встреч — слова признания будут наконец произнесены. И что все пройдет хорошо, то есть некая цепь откровений таинственным образом установит между ними взаимопонимание, и его слова не покажутся чудовищными. Часами он обдумывал всевозможные варианты. Может, ему удастся рассказать ей эту историю, как если бы она случилась с кем-то другим, поведать о сложном, неуравновешенном человеке, об интересном случае для психолога, о герое романа. По ходу повествования его голос станет звучать все глуше (не дай бог пронзительнее!), этот голос будет ласкать, обволакивать Коринну, и ей передастся его волнение. Мастерски владевший собой, виртуозно справлявшийся до сих пор с любой ситуацией великий сочинитель впервые станет простым, уязвимым человеком. В его броне обнаружится брешь. Он встретил женщину. Полюбил ее. Он не смел открыть ей правду — лучше умереть, чем разочаровать ее, но ведь и продолжать ей лгать — смерти подобно. Коринна устремит на него пристальный взгляд. Возьмет его за руку. Их лица залиты слезами. Они молча поднимаются в номер, раздеваются, любят друг друга и плачут, их слезы смешиваются, даря вкус освобождения. Теперь он может умереть, это не важно, все теперь не важно, он прощен, он спасен.
Подобные грезы наяву заполняли его одиночество. Днем, в машине, и ночью, рядом со спящей Флоранс, он выдумывал свою Коринну, понимающую его, прощающую, утешающую. Но он знал, что в реальной жизни их откровенный разговор примет совсем иной оборот. Чтобы тронуть, взволновать Коринну, его история должна была быть иной, похожей на первоначальную версию следователей три года спустя. Будь он липовым врачом, но настоящим шпионом, настоящим торговцем оружием, настоящим террористом, она бы наверняка не устояла. Но банальный липовый врач, погрязший в страхе и рутине, обирающий больных раком пенсионеров, не имел никаких шансов, и в этом не было вины Коринны. Да, возможно, она поверхностная женщина, и у нее полно предрассудков, но даже будь она другой, это вряд ли что-то изменило бы. Ни одна женщина не согласится целовать Чудовище, которому не суждено обернуться прекрасным принцем. Ни одна не смогла бы полюбить того, кем он был на самом деле. Наверно, думал он, нет на свете позорнее тайны, нет человека, который так бы себя стыдился. Разве что какой-нибудь сексуальный извращенец — из тех, кого в тюрьмах называют «чушками», кого даже сокамерники презирают и третируют.
Он много работал и часто отсутствовал, так что переездом в Превесен Флоранс занималась одна. Она обставила дом в своем вкусе, уютно и без претензий: стеллажи светлого дерева, плетеные кресла, веселенькие подушки, повесила в саду качели для детей. Муж, прежде проверявший траты, подписывал чеки даже не слушая ее объяснений. Он купил себе джип — ей было невдомек, что все это на деньги, вырученные за дом ее матери, и что в Париже он швыряет их на ветер. На суде вызвало удивление, что, несмотря на общий банковский счет супругов, жена ни разу ни разу не заглянула в выписки.
Ладмирали в это же время строились несколькими километрами дальше, на голом месте. Работы шли полным ходом, и они жили на два дома, то в своем старом, то в недостроенном. Вдобавок Сесиль опять забеременела и должна была соблюдать постельный режим. Люку запомнилось, как Жан-Клод однажды неожиданно нагрянул к ним в начале лета. Рабочие только что ушли, сделав на террасе бетонную стяжку. Они вдвоем выпили пива в саду, заваленном строительным мусором. У Люка голова была полна забот, знакомых каждому, кто хоть раз имел дело с подрядчиком. Он обозревал фронт работ и говорил о сроках, о превышении сметы, о месте для барбекю. Жан-Клоду эти темы были явно неинтересны. Его новый дом, которым Люк счел себя обязанным поинтересоваться, занимал его не больше, неделя отпуска с Флоранс и детьми в Греции — и того меньше. Он отвечал невпопад, уклончиво, улыбался своим мыслям, будто замечтавшись о чем-то куда более приятном. Люк обратил внимание, что его друг похудел, помолодел и вместо неизменного твидового пиджака и вельветовых брюк одет в костюм отличного покроя, очевидно, очень дорогой. Он смутно заподозрил то, что Сесиль, будь она с ними, угадала бы с первого взгляда. Словно подтверждая его подозрения, Жан-Клод обмолвился, что, вполне возможно, скоро поселится в Париже. В связи с работой, разумеется. Люк удивился: он ведь только что обосновался в Превесене. Конечно, конечно, но это не мешает снять постоянное жилье, а домой приезжать на уикенды. Люк пожал плечами: «Надеюсь, ты не собираешься наделать глупостей».
На следующей неделе Жан-Клод позвонил поздно вечером из женевского аэропорта. Говорил с трудом. Ему плохо, боится, что инфаркт, но в больницу ехать не хочет. Он может вести машину, сейчас приедет. Полчаса спустя бледный, как смерть, в сильном возбуждении, тяжело, со свистом, дыша, Жан-Клод вошел в дом — дверь была приоткрыта, чтобы он не перебудил всех. Люк осмотрел его и нашел только небольшое сердцебиение. Врач и пациент, два старых друга, уселись лицом к лицу в слабо освещенной гостиной. Ночь была тихая, Сесиль и дети спали наверху. «Ну, — сказал Люк, — так что с тобой все-таки происходит?»
Возможно, Жан-Клод, как он сам утверждает, в ту ночь и был готов выложить всю правду, но первая реакция друга заставила его пойти на попятный. Любовница — от одного этого Люк схватился за голову. Коринна — это уж совсем возмутительно. Люк никогда не был о ней высокого мнения, и то, что он услышал, подтверждало его правоту. Но чтобы Жан-Клод! Жан-Клод! Жан-Клод изменил Флоранс! Все равно как если бы рухнул храм. Люк и не сомневался, что роли в этой истории распределяются следующим (весьма нелестным для друга) образом: славный малый, неискушенный в любовных делах, и коварная обольстительница, из чистой подлости, с целью продемонстрировать свою власть и разрушить счастливую семью, которой она завидовала, заманившая его в свои сети. Вот что бывает, если мужчина не перебесится в двадцать лет: под сорок случаются приступы мальчишества. Жан-Клод пытался возражать, выглядеть не виноватым, а гордым своим приключением, сыграть перед Люком роль того неотразимого доктора Романа, чей образ отражался в зеркалах отеля «Руаяль Монсо». Без толку. Под конец Люк взял с него обещание порвать как можно скорее, а когда это будет сделано, все рассказать Флоранс, ибо умолчание — злейший враг семейного союза. Преодолев же кризис вместе, они укрепят свой брак. Если он не сделает этого или будет тянуть, Люк сам откроет глаза Флоранс — для блага обоих друзей.
Ему не пришлось в доказательство своей преданности доносить на друга его жене. В середине августа Жан-Клод и Коринна провели три дня в Риме — он уговорил ее на романтическую поездку, которая стала для молодой женщины сущим кошмаром. Его и ее версии, одинаково лаконичные, сходятся в следующем: в последний день она сказала, что не любит его, потому что он для нее слишком унылый. «Слишком унылый» — именно эти слова употребили в показаниях они оба. Он плакал, умолял, как пятнадцать лет назад умолял Флоранс, и, как Флоранс, Коринна была с ним ласкова. Они расстались, пообещав друг другу, что останутся друзьями.
