— Вам, конечно же, знакомо выражение «Вначале пожрать, а потом уж мораль», — энергично развивал свою мысль Дефламинк. — Мой добрый папб, пытаясь соединить биологию и право, по этому поводу написал книгу, которая стала его диссертацией. Он начал писать ее в тот день, когда его забрали в плен япошки. Вы вот только что коснулись вопросов симметрии. Мой отец всегда рассказывал своим студентам на этот счет следующую историю — это материал для первокурсников, но все равно звучит поучительно.
Это о французе, сапожнике из окрестностей Лиона. После войны его обвинили в том, что он где-то в Белоруссии с саблей и винтовкой истребил целую деревню. Мужчина доказывал всем, что невиновен, и так оно на самом деле и было. Осудить его не могли. Тем не менее к нему приклеилось подозрение в массовом убийстве, и оно его просто преследовало. Растеряв всех клиентов, он собрал свое имущество и перебрался в другой город. Но слухи летят быстрее почтовых голубей — очень скоро его начали сторониться и там. «Убийца!» — кричали ему в лицо дети на улице. — «Грязный убийца!» В общей сложности он переезжал три раза. И в третий раз дело кончилось плохо. С большим трудом он снова нашел себе место работы, снова приобрел круг клиентов, и все, как обычно, были им очень довольны. Все шло хорошо, но вот однажды мимо приоткрытой двери его ателье прошел ребенок и прошипел: «Убийца!» — и уже через неделю к нему больше никто не заходил.
Ну и, как вы уже, наверное, догадались, в один прекрасный день он схватил молоток, которым до этого подбил тысячи подметок, вылетел на улицу с криком: «Убийца? Вам нужен убийца? Вот вам ваш убийца!» и зашиб насмерть первого попавшегося ему под руку ребенка. Наконец-то в его жизни восстановились баланс и симметрия. Чудный рассказ, не правда ли? Ну а теперь, господин Либман, — консул прокашлялся, — я хочу как можно больше узнать про ваши парижские фонды. Уже в этом месяце я должен писать рапорт в Гаагу… Кропотливая работа… Кризис, что вы думаете о нынешнем русском кризисе?
Я был не в силах реагировать; я чувствовал себя как рыба в пустом аквариуме, подсвеченном фантастическим светом, идущим от посланника. Чего он от меня хочет? Какой злобный заговор, какой дьявольский конклав привел меня сюда? Знает ли он, кто я? История про сапожника, это был намек… Но вся его теория яйца выеденного не стоит. Симметрия. За зло платят злом, за добро добром, гривенник не станет полтинником, чертополох — розой… Да, так я еще сто тысяч раз… Ну и чушь молол этот тип!
— Иногда платят злом за добро, бывает и такое, — пробормотал я, хватая ртом воздух как рыба на суше.
Что общего между мной и этим сапожником? Я всю свою жизнь проработал в конторе. Складывал, вычитал, составил тысячи таблиц. И благодаря таким, как я, а не тем, кто хлебал дорогое вино, Голландия вновь поднялась после войны. Меня привела сюда любовь, всепоглощающая любовь, может ли он это понять? А теперь я инвалид, развалина на одной ноге… Кольцо… Они отняли у меня Эвино кольцо… А по закону ласточкиного гнезда… Если я не поспешу… Я погиб… Да, считайте, что я погиб… Помогите мне, пожалуйста, если я быстро не верну это кольцо, я…
— Господин Либман, вы себя хорошо чувствуете?
О, превосходно, мой генерал! Я поднялся и начал метаться по комнате. Но почему он не оставляет меня в покое? По чьему приказу меня сюда вызвали? Ну так, чей это приказ? Стану ли я ему что-либо рассказывать? Нет, это не выдуманная история из книжки. А живая, с улицы в Хаарлеме. С Клейне Хаутстраат, если угодно точнее. Из моих жизненных университетов.
Мою маму, эту милую женщину, из чрева которой я вышел, ту, которая в своей жизни и мухи не обидела, однажды весенним днем посадили на мусорное ведро, грозя ей бритвами, палками, ножницами, а рядом другие люди распевали гимны во славу королеве. И все ради симметрии. А потом ее затащили в сарай, сразу двенадцать мужиков, и для симметрии достали из ширинок свои трясущиеся палки…
А потом, мой генерал, родился я, полтора месяца спустя. Вы представляете, что они с ней сделали? А она в жизни всех любила… Каждый год накануне тридцатого апреля я мастерил на чердаке бумажные короны. Во славу нашей милой государыни. Сотни их склеил, сотни! Ради симметрии. Но в колонну шествующих перед ратушей под музыку меня не пустили, оттолкнули… «Либман, проваливай отсюда к черту!» Слышит ли меня консул? Вот как было дело. И тогда… Так что нечего мне истории рассказывать… Возможно, я ищу во всем какой-то подтекст? Может ли он всего-навсего помочь мне в поисках кольца? Я умолял его об этом. Нет? Но почему..? Кто вызвал меня сюда…? Не думали же вы, что я, что я… Но послушайте…
— Господин Либман, — вдруг зазвенел у меня над ухом знакомый голос, похожий на писк насекомого, собирающегося приземлиться. — Эй, господин Либман, вы меня слышите?
12
Очнувшись, я увидел Финкельштейна. Он стоял возле моей кровати и, глядя на часы, проверял мой пульс. Сколько в городе с пятимиллионным населением врачей? Но надо же было такому случиться — посланник позвонил именно ему.
— Не валяй дурака, Финкельштейн, — хриплым голосом произнес я, потому что в горле у меня пересохло. — Я в полном порядке. Скажи консулу, чтобы он вызвал такси; я хочу вернуться назад, к себе в гостиницу, я хочу спать…
— Сто шестьдесят, ничего особенного…, — пробормотал врач.
Я видел сквозь ресницы, как на фоне голубовато-золотистого облака покачивается его потная птичья башка.
— Может быть, у вас болит голова?
— Ничего подобного, нет никакой головной боли, все нормально! — нетерпеливо воскликнул я, почувствовав вдруг непреодолимое желание выпить стакан холодной воды. — Пусть закажут такси. Я хочу уехать. Скажите этому Дефламинку, чтобы он заказал для меня такси.
— Герр Либман, успокойтесь, не напрягайтесь. Вы уже второй день у себя в гостинице. Вы спали как сурок. Если позволите, вам что-нибудь снилось, что-нибудь странное?
Я протер глаза. Нимб вокруг головы Финкельштейна побелел, расширился, словно заставка в начале следующего фрагмента немого фильма — появились его руки, кисти и все остальное. На нем были зеленые брюки и бархатный пиджачок, весь залоснившийся и обтрепавшийся от разного рода передряг, сверху до низу усыпанный перхотью. Изображение продолжало фокусироваться, и вот появились уже и занавеси, и ночник, и нелепый красный телефон на письменном столе, и унылый дневной свет за окнами.
— Три женщины-специалиста в клинике номер 46 обследовали вас с головы до ног, — важно жестикулируя, сообщил он, — но у вас ничего не нашли. Все рефлексы в порядке. Вы абсолютно здоровы. Голова не кружится?
«Ты меня не проведешь, мерзавец, — подумал я, украдкой наблюдая за ним со своей подушки». Он снова источал тот особый, подозрительный запах, который оказался не чем иным, как запахом недавно принятого алкоголя. Он что, опять рылся в моих шкафах?
— Возьмите себе несколько бутылок! — ободряюще посоветовал я. — Две, три, весь запас, мне все равно. Но только, пожалуйста, уходите. Со мной же все в порядке? Или вам нужны деньги, доктор?
