Мистер Саво сидел в кровати, играл в карты и ухмылялся.
— Ну что, каково это — быть на своих двоих?
— Отлично! Только я устал немного.
— Осади, малый. Чтобы набрать форму, нужно время.
Один из пациентов, слушавший радио в другом конце палаты, издал громкое восклицание. Я потянулся за своим радио и включил его. Диктор говорил о прорыве на одном из участков побережья.
— Ага, врезали им! — ухмыльнулся мистер Саво.
На что сейчас похоже это побережье? Я пытался представить себе его, заваленное искореженной техникой и мертвыми телами.
Все утро я слушал радио. Когда пришла миссис Карпентер, я поинтересовался, долго ли мне еще оставаться в больнице.
— Это доктор Снайдмен решит — улыбнулась она. — Он придет тебя осматривать в пятницу утром.
Военные новости уже не вызывали у меня прежнего энтузиазма, а еще больше меня утомляла невозможность читать. После обеда я теперь слушал мыльные оперы — «Сделаем жизнь прекрасной», «Звезда Далласа», «Мэри Нобл», «Мама Перкинс», — но это ввергало меня в еще большее уныние. Я решил выключить радио и немного поспать.
— Ты еще будешь это слушать? — спросил я у Билли.
Он не отвечал. Я пригляделся и понял, что он спит.
— Да выключай, малыш, — сказал мистер Саво. — Сколько можно глотать эту шнягу?
Я выключил радио и откинулся на подушку.
— Нигде столько шняги тебе не заряжают, как в этих мыльных операх, — продолжал мистер Саво. — Ой-ой-ой, ты посмотри, кто к нам пожаловал!
— Кто?
— Твой убивец религиозный, вот кто.
Действительно — это был Дэнни Сендерс. Он прошел по проходу и остановился у моей кровати. Одет он был так же, как вчера.
— Ты снова станешь… со мной ругаться? — спросил он с запинкой.
— Нет.
— Могу я сесть?
— Да.
— Спасибо.
Он уселся на краешек кровати. Мистер Саво бросил на него взгляд, потом вернулся к своим картам.
— Знаешь, ты вчера выступил не лучшим образом.
— Извини.
Я сам удивился, как же я, оказывается, был рад его видеть.
— Меня даже не то огорчает, что ты рассердился, — продолжал он, — а то, как ты не давал говорить.
— Ну да, это никуда не годится. Извини, пожалуйста.
— И я пришел с тобой поговорить. Ты готов?
— Конечно.
— Я все думаю о нашей игре. И не перестаю думать с того момента, как ты угодил под удар.
— Я тоже о ней думаю.
— Когда я сталкиваюсь с тем, чего не понимаю, то я начинаю об этом думать и думаю все время, пока не пойму.
Он говорил очень быстро, и я видел, как он напряжен.
— Я много думал, но все равно не понимаю. Я хочу с тобой об этом поговорить. Ладно?
— Конечно.
— Знаешь, чего я не понимаю в той нашей игре? Я не понимаю, почему… я хотел прикончить тебя.
Я уставился на него.
— Меня это правда очень беспокоит.
— Хочется верить, — отвечал я.
— Не будь таким паинькой, Мальтер. Я не нагнетаю здесь страсти. Я действительно хотел тебя прикончить.
— Что ж, у нас и впрямь была напряженная игра. Я тоже к тебе особой любви не испытывал.
— Боюсь, ты даже не понимаешь, о чем я говорю.
— Послушай…
— Нет-нет, это ты послушай. Просто послушай, что я говорю, ладно? Ты помнишь свою вторую крученую подачу на меня?
— Разумеется.
— Помнишь, как я потом стоял на базе и смотрел на тебя?
— Конечно.
Еще бы я не помнил его идиотскую ухмылку.
— Так вот, тогда мне хотелось подойти и раскроить тебе башку своей битой.
Я не знал, что на это сказать.
— Почему-то я так не сделал. Но мне очень хотелось.
— Это же просто спортивная игра, — отвечал я, немного опешив от того, что услышал.
— Да какая там спортивная игра! Игра тут вообще ни при чем. Во всяком случае, мне так казалось тогда. Вы не первая сильная команда, с которой мы сталкивались. И к тому же мы уже проиграли предыдущий матч. Но ты меня по-настоящему разозлил, Мальтер, — и я ничего не мог с этим поделать. Я решил, что будет лучше, если я тебе об этом скажу.
— Перестань называть меня Мальтером.
Он уставился на меня. Затем слабо улыбнулся:
— А как ты хочешь, чтобы я тебя называл?
— Если ты хочешь мне еще что-то рассказать, зови меня Рувимом.
— Идет, — сказал он и снова улыбнулся. — Тогда и ты зови меня Дэнни.
— Отлично.
— Это было дикое чувство, — продолжал он. — Я никогда не испытывал ничего подобного.
Я смотрел на него, и вдруг у меня возникло такое ощущение, что все вокруг меня расплылось. Остался только Дэнни Сендерс, сидящий на моей кровати в своем хасидском одеянии и рассказывающий мне, как он хотел меня прикончить за то, что я послал на него несколько крученых мячей. Он был одет как хасид, но говорил не как один из них. Еще вчера я ненавидел его, а уже сегодня мы называли друга друга по имени. Я уселся на кровати и слушал его. Мне просто нравилось, как он говорит — как безупречная английская речь льется из уст человека в хасидском облачении. Мне всегда казалось, что их английский неотделим от их местечкового акцента. И по правде сказать, те несколько раз в жизни, когда я разговаривал с хасидами, они говорили только на идише. И вот передо мной сидел Дэнни Сендерс, который говорил по-английски, и то, что он говорил, и то, как он говорил, никак не сочеталось с его одеянием, с пейсами и с цицит, торчащими из-под его черного лапсердака.
— Ты потрясный питчер и филдер, — сказал он, чуть улыбнувшись.
— Сам ты потрясный, — ответил я. — А где это ты так отбивать выучился?
— Я тренировался. Знаешь, сколько часов подряд я учился играть в поле и брать базы?
— И как ты время находишь? Я думал, вы только и делаете, что Талмуд изучаете.
Он ухмыльнулся:
— У меня договоренность с отцом. Я выполняю свой ежедневный урок Талмуда, и он не запрещает мне заниматься остальное время, чем я хочу.
— И каков же твой ежедневный урок?
— Два листа.
— Два листа?
Я уставился на него. Это значило — четыре страницы Талмуда в день! Я бывал горд, если мне удавалось осилить одну.
— У тебя что, английских уроков совсем нет?
— Разумеется, есть. Но немного. У нас в ешиве мало английского.
