— Привет, — тихо сказал Дэнни Сендерс. — Извини, что разбудил. Сестра сказала, что я могу здесь подождать.
Я глядел на него в изумлении. Это был последний человек на свете, кого я ожидал увидеть навещающим меня в больнице.
— Прежде чем ты скажешь, как ты меня ненавидишь, — сказал он тихо, — позволь мне сказать, что я очень сожалею о том, что случилось.
Я смотрел на него и не знал, что сказать. На нем были темный костюм, белая рубашка без галстука и темная кипа. По сторонам его хорошо вылепленного лица свисали пейсы, а под пиджаком, над брюками, — бахромки-цицит.
— Я тебя не ненавижу, — заставил я себя произнести что-нибудь, хотя бы и ложь.
Он грустно улыбнулся:
— Можно я сяду? Я здесь добрых пятнадцать минут простоял, ждал, пока ты проснешься.
Я дернул головой как-то так, что он смог истолковать это как знак согласия и уселся на краешек моей кровати. Солнце било в окно позади него, тени ложились на его лицо и подчеркивали линии скул и челюсти. Я подумал, что он смахивает на те портреты Авраама Линкольна, на которых тот еще не отпустил бороду, — за исключением маленьких кустиков золотистых волосков на щеках и подбородке, коротко состриженных волос на голове и пейсов. Он казался не совсем здоровым, глаза его нервно моргали.
— Что-нибудь известно о рубцовой ткани?
Я изумился еще больше:
— Откуда ты знаешь?
— Я позвонил твоему отцу вчера вечером. Он рассказал мне.
— Еще ничего не известно. Я могу ослепнуть на этот глаз.
Он медленно кивнул и продолжал молчать.
— Каково это — знать, что ты оставил кого-то без одного глаза? — спросил я его.
Я уже пришел в себя от изумления и почувствовал, что ярость возвращается ко мне.
Он посмотрел на меня, его скульптурное лицо ничего не выражало.
— Что ты хочешь от меня услышать? — В его голосе не было ничего, кроме печали. — Что я болван? Ну да, я болван.
— И только-то? Болван? Как ты вообще спишь по ночам?
Он уставился в свои ладони.
— Я пришел сюда не для того, чтобы с тобой ругаться, — сказал он тихо. — Если у тебя только это на уме, я лучше домой пойду.
— Что до меня, — отвечал я на это, — так можешь проваливать в ад вместе со своим надутым хасидским выводком!
Он посмотрел на меня и продолжал сидеть. Он совсем не казался рассерженным, а только очень грустным. Его молчание распаляло меня все больше, и наконец я заявил:
— Какого черта ты здесь расселся? Ты вроде сказал, что домой идешь!
— Я пришел поговорить с тобой, — сказал он тихо.
— А я не желаю тебя слушать. Давай уходи. Ступай домой и переживай о моем глазе.
Он медленно поднялся. Я не мог различить выражения его лица, потому что он стоял против солнца. Казалось, он опустил плечи.
— Мне правда очень жаль, — сказал он тихо.
— Что-то я сомневаюсь.
Он хотел что-то сказать, прервался, затем повернулся и медленно пошел по проходу. Я откинулся на подушку, сам ужасаясь собственной ярости и ненависти.
— Он твой друг? — донесся до меня голос мистера Саво.
Я повернулся к нему. Он лежал на подушке.
— Нет.
— Он причинил тебе неприятности или что-то в этом духе? Не очень-то ты дружелюбно с ним разговаривал, Бобби.
— Это тот самый, кто залепил мне в глаз мячом.
Лицо мистера Саво просияло.
— Чё, правда, что ли? Убивец собственной персоной? Так-так!
— Посплю-ка я еще, — отвечал я.
Я чувствовал себя подавленно.
— Он один из этих самых религиозных евреев?
— Да.
— Видал я таких. У моего менеджера был дядя навроде этого. Упертый парень. Фанатик. Но с моим менеджером ничего общего иметь не желал. Немного потерял. Ссыкун, а не менеджер.
Я не хотел поддерживать разговор и промолчал. Мне уже было жаль, что я так резко обошелся с Дэнни Сендерсом.
Мистер Саво уселся на кровати и потянулся к ночному столику за картами. Потом начал выкладывать свои столбики на одеяле. А Билли спал. Я снова улегся на кровать и закрыл глаза. Но спать я не мог.
Отец появился сразу после обеда, бледный и встревоженный. Когда я рассказал ему о своей беседе с Дэнни Сендерсом, его глаза за стеклами очков сделались злыми.
— Ты очень глупо поступил, — сказал он сухо. — Ты же помнишь, что сказано в Талмуде: если человек приходит извиниться за то, что причинил тебе боль, ты должен выслушать и простить его.
— Я ничего не мог поделать, аба.
— Ты так сильно его ненавидишь, что смог сказать ему все это?
— Извини, — только и мог произнести я, чувствуя себя болваном.
Он взглянул на меня, и я заметил, как глаза его погрустнели.
— Я не собирался тебе выговаривать.
— Это не выговор, — запротестовал я.
— Я просто хотел донести до тебя, Рувим, что когда человек приходит, чтобы тебе что-то сказать, имей терпение его выслушать. Особенно если он причинил тебе боль тем или иным образом. Ладно, хватит о сыне рабби Сендерса. Сегодня важный день в истории человечества. Это начало конца для Гитлера и его безумцев. Ты слышал корреспондента, который описывал высадку прямо с корабля?
Мы поговорили немного о высадке. Наконец мой отец ушел, и я откинулся на кровати, чувствуя себя подавленным и злясь на себя за все то, что я наговорил Дэнни Сендерсу.
К Билли снова пришел отец, и они о чем-то стали тихо говорить. Он бросил на меня взгляд и тепло улыбнулся. Хороший он был человек, и я обратил внимание, что лоб его пересекает, параллельно линии светлых волос, длинный белый шрам.
— Билли говорит, что ты очень добр с ним, — сказал он мне.
Я изобразил на подушке что-то вроде кивка и постарался улыбнуться в ответ.
— Я очень это ценю, — продолжал он. — Билли спрашивает, не позвонишь ли ты нам как-нибудь, когда он выйдет из больницы.
— Конечно.
— Наш номер есть в телефонном справочнике. Роджер Меррит. Билли говорит, что после операции, когда он снова сможет видеть, он очень бы хотел взглянуть на тебя.
— Конечно, я позвоню.
— Ты слышал, Билли?
— Ага, — сказал Билли счастливым голосом. — Говорил же я тебе, папа, что он хороший.
Мужчина улыбнулся мне, потом повернулся к сыну, и они продолжили свой тихий разговор. Я откинулся на кровати и стал перебирать в памяти все, что сегодня произошло. Я был подавлен. Мне было грустно.
На следующее утро миссис Карпентер сказала мне, что я могу встать с постели и немного пройтись. После завтрака я вышел в коридор. Там я постоял у окна, глядя на людей внизу. Стоял я довольно долго. Потом вернулся в палату и лег в кровать.
