Ответ я угадал раньше, чем он произнес хоть слово: заметил, как он сглотнул.
— Называется она «Выкуп за Гектора», а написал ее мой родич Дионисий, сиракузский Архонт. — Диону явно не хотелось на меня смотреть, и поэтому он глянул по-солдатски, прямо в глаза. — Ты вероятно знаешь, что его пьеса ставилась в Афинах и получила несколько второстепенных наград. Но он, как и каждый поэт, мечтает о первой…
Дион хлопнул в ладоши, вызвал раба и сказал:
— Маго, принеси книгу со столика в спальне.
Не помню, о чем мы говорили, пока ждали Маго, а вот мысли свои помню: он красиво это сделал; он умеет попросить достойно. Раз уж автор его родня и правитель, то извинения были бы неуместны. И никто бы не смог сказать, что он предлагал недостаточное вознаграждение.
Появилась книга. Он предложил:
— Хочешь, придет мой секретарь и прочитает? Он тарентинец, он хорошо читает.
— Спасибо, но лучше слышишь когда читаешь сам. Факел на террасе еще горит. Вы не возражаете, если я выйду туда?
Дион только попросил меня не замерзнуть. Я вышел в сад, прохладный и свежий от росы и полный звуками ночи в горах. Шелестели деревья, изредка перекликались птицы, а из-за ущелья слышались погремушки на козах. Потоки лунного света отмыли Федриады до хрустального блеска; темная пена олив стекала к морю; тени от винограда пересекались с прожилками на мраморе плит… Факел едва горел, но света было почти достаточно и без него.
Я сел на ложе со свернутой книгой в руке. Казалось, что в пятнистой тени олеандров прячется чье-то ждущее лицо. Я развязал ленту на свитке, но снова замер. И сказал: «Локхий, если здесь есть что-нибудь хорошее, оно пришло от тебя. Тогда я буду играть в этой пьесе, и пусть люди говорят что хотят. Но если это претенциозная помпезность, то ты тут ни при чем, и я не стану с ней связываться; даже если придется ждать и до сорока лет, пока представится похожая возможность, и потеряю дружбу человека, который на меня рассчитывал. Это я тебе обещаю, Локхий. Человек мало что может дать богу за спасение жизни своей; а это самое лучшее, что у меня есть.»
Развернул свиток и начал читать.
Зевс на Божьей Платформе, к нему приходит Фетида, горюющая о смерти своего обреченного сына. Звучит очень неплохо, особенно Фетида. Особого развития нет, но в постановке пройдет вполне успешно. Боги уходят, появляется хор мальчиков (женщины-пленницы), затем мужской хор (греки). Открываются центральные ворота, внутри обнаруживается скорбящий Ахилл, его вывозят на боковине. Пока вполне терпимо.
Сцена Ахилла поднята из Гомера, с легкой примесью Софокла. Правильно; уж если заимствовать, то самое лучшее. Из этого что-нибудь может получиться, по крайней мере пошлого надрыва здесь нет. Я читал дальше; сюжет был построен неплохо, даже с некоторой оригинальностью, насколько это вообще возможно в такой теме. После сцены для Феникса с Автомедоном — хор; тем временем актеры меняют маски; затем появляется Гермес, перед Приамом. Неплохой монолог для третьего актера. А теперь Приам: въезд колесницы через парод, это всегда хорошо, и Приам говорит.
До сих пор я читал по диагонали, только чтобы составить представление о пьесе, а теперь вдруг меня захватило — начал читать вслух. Старик говорит о своем мертвом сыне, чье тело он пришел выкупать у победителя: сначала о герое-царе, которым тот никогда уже не станет; потом о ребенке, каким тот был. Отец вспоминает проделки отчаянного мальчишки, вспоминает как бил его… Блестящий переход; даже я, приученный читать только головой, с трудом сдерживал слезы. Там был еще выход для Агамемнона: непризнание, ругань, ирония, всё как всегда. В целом, пьеса была средненькая, кроме Приама. С ним всё оживало, и придраться было не к чему. А сцена с Ахиллом могла бы и бронзовую статую расплавить.
Это меня поразило: я был наслышан о скверном отношении Дионисия к сыну-наследнику. Но, как бы то ни было, вот он Приам; от такой роли отказываться нельзя.
Я вернулся в трапезную. Они оборвали свой разговор; и спокойный взгляд Платона показал мне — на случай, если сам не знаю, — что я задержался в дверях, чтобы выйти на сцену.
— Мне пьеса нравится, ее можно хорошо поставить. Если я правильно понял, вы предлагаете мне первую роль?
— Разумеется, — сказал Дион. — А как иначе?
— Главная роль здесь Приам, Ахилл его только подпирает.
— Ты выбираешь любую роль, это само собой…
Дион был явно изумлен; я мог бы и раньше догадаться, что Ахилл, живущий в его душе, должен был затмить ему всё остальное в пьесе. Но Платон, о котором я просто забыл в тот момент, вдруг вмешался:
— Он совершенно прав, Дион. Ахилла выводят везде, а в Приаме есть свежесть. Я тебе раньше этого не говорил — сомневался, а вдруг ошибаюсь.
В этот миг я вдруг уверился, что рассказ о невольничьем рынке в Эгине был правдой; уверился так, словно сам это видел. И подумал, что Аристофан смог бы хорошо обыграть тот случай, если бы пожелал. Пока мы обсуждали пьесу, я забавлялся этой мыслью; и было смешно; но одна мысль тянет за собой другую. Ведь он очень гордый человек, тут ошибиться невозможно. Как же он любил Диона, раз не отказался от него даже после Эгины! Смеяться мне расхотелось.
— Тебе нужен будет хороший второй актер, — сказал Дион. — Я думал о Гермиппе; ни разу не видел, чтобы он играл плохо.
Да, надо мне было и это предусмотреть. Сразу вспомнился Анаксий, с его вычурным нарядом и цирюльником, с суетой и массой нудных наставлений, просто потому что он мне верил. Верил, что я ничего не стану делать только для себя самого; хотя, вообще говоря, в театре на это рассчитывать трудно. Ладно, подумал я, пусть в этой компании я сошка мелкая, но честь профессии своей ронять не стану.
— Я знаю Гермиппа. Хороший актер. Но мой партнер — Анаксий, которого вы видели сегодня.
Наш контракт был заключен только на гастроли; но с непосвященными приходится упрощать.
Он, похоже, смутился. Наверно, большинство полагает, что люди театра сидят на бобах и готовы хватать всё что подвернется.
— Прости, — говорю, — но у нас, служителей бога, тоже есть своя гордость.
— Всё, ни слова больше. Твой партнер — партнер, и мы ему рады.
Мне показалось, что Платон удивился больше.
Но теперь Дион начал говорить о пьесах; и я очень скоро понял, что он может меня кое-чему поучить. Как правило, нет ничего утомительнее любителя: он не имеет понятия о практике, зато лопается от теорий. О технике театра Дион тоже знал не много. Но о чем он говорил — это знал. Ведь в большинстве трагедий речь идет о царской власти; и о выборе, который она навязывает человеку; так что услышанное в тот вечер оказалось мне полезно в течение всей жизни. Ведь, в конце концов, театр может лишь научить — как; а живые люди должны показать — почему.
Он знал войну и умел командовать, что солдаты ценят; он знал, что отважиться на милосердие может только сильный. Его любимый поэт — Софокл, сказал он, потому что тот писал об ответственности и моральном выборе; Антигона и Неоптолем ставили свое достоинство и честь, в которых они не сомневались, против таких вещей, которые надо было принимать на веру.
