7
Моя власть, укрепившаяся с казнью Эйнара Соккасона, главные народные пороки, с корнем вырванные строгим правосудием, и кое-какое продовольствие, заготовленное благодаря усердию, которое нам удалось вдохнуть в полевые работы, не помешали зиме обрушиться на нас со всей жестокостью. Мороз каждодневно сменялся еще более ужасным морозом – вплоть до того, что я расслышал ропот против Бога и обещания Ему адскому пламени. Кое-кто дошел до того, что пообещал Ему вернуться к своим прежним бесчинствам, если наказанием за них служит огонь. Ибо это награда – быть поджаренным, – больше, чем казнь. Некоторые, в погоне за самыми чудовищными грехами, предались отступничеству и ренегатству в надругательстве над крещением, когда они обсыпали себя дерьмом и отрекались от имени Бога. Я немедля велел повесить этих несчастных, больше за недостаток рассудительности, чем за недостаток веры: ибо на кого им было надеяться, как не на Бога, даже если они были не согласны с наказанием своего отступничества? Торф, источник жизни, стал заканчиваться в домах, несмотря на большие запасы, которые я велел накопать и накопить перед осенью. Никто не решался выходить из деревни, боясь умереть от холода, и даже если бы удалось добраться до торфяников, они так окаменели от льда, что не поддавались кирке и лопате. Глаза леденели в орбитах, иссыхая от слез самых законных. Дети умирали в тростниковых корзинах, устланных сеном, что были им вместо колыбелей; открывая их в час последних таинств, я видел маленькие лица, распухшие и посиневшие. Хорошо еще, если родители не бросали в огонь эти жалкие убежища, принося в жертву собственных детей. Вся провизия была проморожена насквозь, так что даже растолченная в крестьянских ступках, она не поддавалась тем, у кого не было зубов, и вызывала у тех, у кого они еще имелись, ужасные кровавые поносы. Эти испражнения недолго имели удовольствие дымиться, ибо тут же пожирались собаками. Я велел пригнать в собор стадо овец и коров, дабы теплом, исходящим от них, спасались те, кого бедность, жизненные несчастья или злоба соседей лишили пристанища. Я снизошел до того, чтобы спать с ними, а не в своей резиденции, так мое милосердие вознаграждало себя само посредством облегчения, кое этот порыв души приносил телу. Я был измучен опасениями, будто можно списать на счет корыстного интереса то, что было всего лишь исполнением моей миссии. Я сам шел в дома выбирать наименее слабых младенцев или наиболее достойных похвалы, чтобы поместить их под мордами моих животных, которые нежили их своим дыханием. В Рождественскую ночь, когда звезды были так холодны, что прихожане умирали по дороге на мессу, один из этих детей и наименее отощавший из быков воспроизвели, при убогом свете тюленьего жира, священную картину Вифлеема, меж тем как снаружи волки в ожидании добычи завывали у подножия ледника.
В первые дни весны молодая плебейка явилась признаться мне, на коленях, что она опять беременна. Разрешившись на Сретение мертворожденным ребенком, творением развратника из ее расы, она не прекратила, в невинности своей или распутстве, находить вкус в полноте жизни, от коей некогда, напротив, страдала. Я пожелал выслушать ее на исповеди. Уверенный в полномочиях, которые, посредством Вашего Высокопреосвященства, даны мне Богом, считая к тому же, что к моменту, когда Ваше Высокопреосвященство прочтет эту реляцию, меня уже не будет в живых, и пребывая в уверенности, что ложное разоблачение одного мнимого позора мне позволяет не хранить тайну, я простираюсь к ногам Вашего Высокопреосвященства, тем самым умоляя верить больше мне самому, нежели моему жалобному раскаянию. На мои настойчивые вопросы о причинах ее состояния, она стала в дерзкой безнадежности заверять, что повинен в нем я. Что испытания, кои она перенесла, и подавленность, бывшая их следствием, извиняют столь чудовищную ложь – следствие расстроенности ее рассудка и помутнения памяти, – с этим я добровольно согласился и немедленно ее оправдал. Она, тем не менее, стояла на своем и договорилась до того, чтобы потребовать признать сие преступное отцовство. Я дал ей понять, что ее требование выходит за границы исповеди, какова бы ни была, с другой стороны, сущность нашего дела. Она повторила просьбу, наклоняясь над моим телесным низом. Она прижалась ко мне, коленопреклоненная передо мной, если бы таинство, которое я над ней совершал, уже не повергло ее на колени перед Богом. Но для поисков истины нужно было узнать все до последней детали, каким бы отвращением это ни грозило: в конечном счете, не постигли я из наставлений Вашего Высокопреосвященства и господина графа д'Аскуаня, что Бог целостен во всех своих частностях? Я прошу посему Ваше Высокопреосвященство принять благосклонно возвращение к этим низким пустякам. Для начала я приказал этой девушке открыть мне, с кем и в каким позах, запрещенных или дозволенных, имела она любовные отношения со времени ее родов, хоть и прекрасно понимаю, что вне брака даже разрешенные позы запрещены. Она поклялась ребенком, находившимся в ее чреве, что ни для какого мужчины, кроме того, который, по ее словам, является Вашим покорным слугой, она не расстегивала и не спускала, и не срывала плохонькие меховые подштанники, кои носила на стыдных своих частях, дабы защищаться от холода, по моде женщин ее расы. Говоря это, она приподняла юбчонку, обнажая чресла, дабы явить мне, при помощи какого приспособления она прятала то, что открывала. Этого видения было довольно, я признаю это, чтобы меня смутить, несмотря на грязь, запекшиеся подтеки крови и запах нищеты, разгоняющие интимность. Я спросил ее, не случилось ли так, что ее беспутная рука переместила семя из ее рта в закоулок посекретнее. На это она ответила, что я был единственным, кому она могла бы даровать подобное благорасположение, паче оно таковым являлось, дабы вкусить затем лакомство. Я ей растолковал, насколько такое поведение внушает отвращение Небу, посредством объединения четырех смертных грехов: греха Онана, греха фелляции, греха прелюбодеяния и греха чревоугодия. Она сделала вид, что не поняла моего урока, ибо какую разницу мог увидеть Бог между сладострастием, семенем, пролитым впустую или проглоченным, когда это одна и та же вещь и, стало быть, не может складываться сама с собой, чтобы оправдать многократное проклятие. Я увидел в этой словесной уловке, не позволявшей мне признать невинность моего убожества, работу Лукавого, привыкшего грубо вторгаться своими ловкими умствованиями в самые грубые рассудки, тонко соблазняя в то же время умы более изощренные. Я понял, в каких заблуждениях погрязла молодая плебейка, вплоть до того, что, возможно, в безмерности ее злодеяний не было греха. Затем я упомянул содомию. Я умоляю Ваше Высокопреосвященство поверить, что вовсе не любопытство двигало мной, ибо, как и Ему, мне известны повороты и покруче, откуда следует, что никакое разоблачение, как бы крепко оно ни было приправлено перцем, не способно разгорячить нас, ни одного, ни другого. Она страстно отрицала. Я проникновенно настаивал, что, возможно, все дело в ошибочном темпераменте и умеренном беспутстве, если, принужденная распахнуться навстречу требованиям природы, она даровала некой мужской бестактности сени ее excreta1. Она упорствовала в отрицаниях, тем более живых, что подобное происшествие, по ее собственному небезосновательному мнению, не могло привести к беременности. Я хорошо позабавился, напоминая ей, что в грозу всякий порт ценен не менее соседнего, и плавание, по необходимости остающееся бурным, может нечаянно завести вместо одного в другой. Она упорствовала на этот счет в своих обвинениях, вмещая столько очарования в свою клевету и постоянства в свои наветы, что почти заставила меня сомневаться в моей собственной невиновности. Она дошла до того, что помогала рассказу жестами, в коих я узнал именно те, что и подозревал; исповедь стала, тем самым, вдохновительницей грехов, кои призвана была отпускать. Она вовлекла меня в помутнение рассудка, приподнимая края одежд и приоткрывая сочленения, кои, по сану моему, обязаны быть скрыты днем. Ваше Высокопреосвященство, зная о страданиях людей и о слабостях их, решит и без моего признания, правдоподобно ли, что я мог уступить этому и уступал ли я и прежде, до такой степени и таким образом, что в ней зародилась надежда материнства. Я отказываюсь оправдываться, ибо не мне расхваливать собственные добродетели, после того как я провел достаточно времени, обличая чужие пороки. Пусть Ваше Высокопреосвященство вообразит, однако, ледяную черноту ночи, которую мы только что пересекли; очаги без торфа, когда единственное тепло можно было найти в общей постели, и в главном занятии, состоящем в том, чтобы трястись от укусов паразитов и страданий пустой утробы. Ночи, когда туман, спускающийся с ледника, мешался с испарениями моря, чтобы пробираться во все щели домов, вплоть до тайной интимности тел, самый обволакивающий из саванов; счастливый саван меж тем, что смягчал суровость мороза и о котором сожалели во время ночей еще более жестоких, когда взгляд звезд и безжизненное молчание луны распространяли на наш окаменевший предгорный ледник свет, что был холоднее тьмы. В эти ночи волки умирали и медведи, и по утрам мы выходили разделывать их ударами топора. Ваше Высокопреосвященство рассудит, является ли такая стужа побуждением к сладострастию, дающему немножко тепла своими встряхиваниями и трением и подобие освобождения от летаргической неподвижности, на какую мы были обречены; или, напротив, эта неподвижность и эта летаргия не запрещали ласк и других выходов для любовных порывов.
