Свежий ветерок, такой нежный и душистый, — утро только-только занялось. Паром, под завязку набитый торговцами, резво пересекал Нил, благо ветру помогало течение. Заспанные пассажиры нехотя продирали глаза и готовились добрать недополученный отдых уже на суше.
Молчун первым соскочил на берег и начал подниматься по крутому, но короткому склону. И вдруг остолбенел.
Ясна! Под пальмой сидела Ясна.
Он направился к девушке и протянул ей руку, помогая подняться.
— Я иду с тобой, — объявила она.
14
Дубильщик выронил надкусанную корку хлеба и побежал за Жаром.
— Ты куда?
— Я все отработал, ты мне заплатил, и я могу уйти.
— Экая дурость! Что, свояченица моя тебе не угодила?
— Филейные части у нее — обалдеть! Не спорю. А умишко — как у воробья.
— И моим наследником не будешь?
— Ты ж не такой старый, чтобы совсем оглохнуть. Я получил то, чего хотел, и, как договаривались — ты же слышал! — ухожу. Своей дорогой.
— Одумайся, Жар!
— Прощай, хозяин.
Уже позабыв про дубильню, молодой человек теперь ломал голову над тем, как раздобыть древесину для кресла. Можно выменять ее, посулив отдать прекрасный чехол. Мешок бы остался… но как-то не хочется разбивать такую прекрасную пару. И потом… вдруг этот чехол станет лишней гирькой на его чаше весов? Когда он доберется наконец до Места Истины…
Хорошо бы наняться к какому-нибудь столяру. И вкалывать, как у дубильщика, без продыху. Чтобы время не пропадало.
Солнце еще только подбиралось к зениту, а юноша уже стоял перед хозяином мастерской, в которой трудилось добрых два десятка подмастерий и столько же опытных и битых жизнью мастеров; мебель они делали незатейливую, но крепкую. Хозяин, на вид лет шестидесяти, твердо стоял на крепких ногах и рукой на себя еще не махнул, судя по щеточке усиков над верхней губой. Гостя он встретил без восторга.
— Зовут как?
— Жаром.
— Что умеешь?
— Был земледельцем. И дубильщиком.
— Прогоняли?
— Сам уходил.
— Чего так?
— Это мое дело.
— Это и мое дело, мой дорогой. Не будешь отвечать, шагай себе дальше.
Жар так бы и врезал этому горлохвату: с чего это он затеял допрос? Да еще так свысока цедит слова.
— Отец только и знает, что в земле ковыряться, и даже по сторонам глядеть ленится. А тот дубильщик, на которого я работал, лишь выгоды ищет, а никакого размаха. Я бы мог стать наследником хоть у одного, хоть у другого. Но решил поискать себе наставника получше.
Щегольские усики удивленно поползли к хозяйскому носу.
— Это ж сколько тебе годков?
— Шестнадцать. И гляньте, какие у меня плечи широченные. Берете меня или мне искать счастья в другом месте?
— Чего же именно ты хочешь?
— Отработать, и как можно скорее, столько урочных дней, чтобы хватило на оплату столярного дерева, из которого можно будет смастерить кресло.
— А знаешь, сколько стоит эта древесина?
— Лодырю — месяцев пять неспешной работы. Чтоб не перетрудиться. А мне так и месяца многовато.
— Что, спать совсем не будешь?
— А чего попусту валяться? Чтобы выспаться, много времени не надо. Я у дубильщика это понял.
— А потом?
— Получу то, что хочу, — и ноги в руки.
— А освоить ремесло как следует не хочешь?
— Больше мне сказать нечего. Решать вам.
— Ходят тут всякие разные, смеются над нами, простаками… Слушай, распоряжаюсь здесь я, и твердолобые мне ой как не по душе. Пообещаешь слушаться, так можно и попробовать.
— Можно приступать?
— Раз тебе нужно дерево, ты сам его и срубишь. Мой дровосек научит тебя орудовать топором.
Ясна и Молчун медленно продвигались к Месту Истины, шагая мимо полей с колосящимися хлебами. Иногда попадались пальмовые рощи или рощицы из нескольких смоковниц.
— Это же не просто село, — втолковывал ей Молчун. — Тебя туда не пустят.
— А если под одним кровом поселимся? Как муж с женой.
Он остановился, но только чтобы взять ее на руки.
— Если ты захочешь… Ты в самом деле этого хочешь?
— А ты что, сомневался?
Никогда еще небо не бывало таким ярким, таким чистым, таким сияющим. Но Молчун знал, что счастье недолговечно.
— Другие женщины, те, что в деревне, станут отравлять тебе жизнь. Чтобы ты сама покинула село. Я-то буду стараться, чтобы тебя приняли. Скажу, что ты не только моя жена, но и делу, которое творится в Месте Истины, ты не чужая. Только вот…
— В этом не будет нужды.
Несговорчивая Ясна упрямо не хотела соглашаться с тем, что ее желанию не суждено сбыться.
— Говорю тебе, все эти хлопоты не понадобятся, — повторила Ясна, голосом кротким, но тоном решительным. — Ибо я тоже услыхала зов.
— Что ты говоришь? Как это было?
— Созерцание… Закатная вершина, понимаешь? Где обитает богиня тишины. Разве не она оберегает запретные долины, в коих обретаются бессмертные души фараонов и их царственных супруг? И не она ли таинственная покровительница мастеров Места Истины? Глас ее прилетел ко мне с ветром с вершины и проник мне в сердце. И ныне ведомо мне, что жизнь свою надлежит провести мне в постижении, познании и служении. И что нет иного места на всем этом свете, где могла бы я вершить те дела, что поручены мне богиней.
— Сделаю для тебя… для нас все, что только сумею, Ясна. И без тебя я в ворота деревни не войду.
Рука в руке, не сводя глаз с Закатной вершины, они продолжали свой путь к Месту Истины. Любовь, соединившая их, отныне повелевала им никогда не разлучаться. Они будут жить одной жизнью, разделяя все, что она им предложит: и самое телесное, и самое возвышенное и духовное. Какие бы испытания ни выпали на их долю, какие бы преграды ни встали на их пути, не будут они ни роптать, ни стенать, ни сожалеть; и даже если на горизонте замаячит призрак поражения, они не отступят.
В селение вели две дороги. Первая — мимо Рамсессеума, храма, воздвигнутого в честь Рамсеса Великого. Но теперь она непроходима: преграждавшие ее воины заставляли всех поворачивать назад, пропуская лишь мастеров, вышедших из Места Истины. По второй позволяли перемещаться всем остальным.
Ясна и Молчун оставили справа храм Аменхотепа, сына Хапу, великого мудреца, верно служившего фараону Аменхотепу III, огромное святилище которого высилось неподалеку. По левую руку остался холм Джеме — место погребения богов изначальных времен. Здесь возделанные поля и угодья заканчивались. Начиналась пустыня.
