— Видал, какие у них индивидуальные пакеты — заглядение. И бинтик, и йодик, и таблетки разные… терпи, терпи, щас закончу…
— Нет, а как мы их уработали, а? Я одному прямо пальцем глаз выдавил, ей-бо! Он орет, а давлю и давлю и — ка-ак брызнет!
Оголодавшие люди торопливо ели мясные консервы, мясо выковыривали ножами, штыками, а то и вытаскивали грязными пальцами, а кто позапасливей — складывали банки за пазуху, распихивали по карманам буханки хлеба, пачки галет.
— Во живут, сволочи, в тепле, при мясе и хлебушке! И шнапсом запивают — так-то чего не воевать, так-то воевать за милую душу…
В блиндаж ввалились еще несколько человек:
— Гляди, водку пьют, во шустрые какие!
— Хоть глоточек-то оставьте, аники-воины!
— Слышь, а гармонист наш живой или убили?
— А тебе на что?
— А щас спел бы! — штрафник улыбался, глаза пьяно блестели. — От души спел бы!
В штабе дивизии Лыков нетерпеливо спрашивал радиста:
— Что там штрафники? Молчат?
— Молчат, товарищ генерал.
— Вызывайте! — Лыков закурил папиросу, глядя на карту, испещренную красными стрелками.
— Лебедь! Лебедь! — монотонно повторял радист.
В блиндаж вошли начштаба полковник Телятников и майор НКВД Харченко.
— Через семь минут пойдут батальоны Белянова, — сказал Телятников.
— Твердохлебов молчит что-то, — ответил генерал Лыков.
— Заградотряд только что расстрелял группу штрафников, — сказал майор Харченко. — В тыл бежали, сволочи.
— И много? — спросил генерал.
— Больше полсотни подлецов, — ответил Харченко.
— И всех расстреляли?
— Всех.
— Может, это раненые были? — спросил Лыков.
— Были там и раненые, ну и что? — почти с вызовом ответил майор НКВД. — Есть приказ Верховного Главнокомандующего товарища Сталина — ни шагу назад. А с них спрос втройне! Они уже раз на присягу наплевали! А многие так вообще — враги народа! Или закоренелые уголовники, или с пятьдесят восьмой статьей в обнимку! Так что, с таким народом церемонии разводить прикажете? — Майор перевел дыхание, добавил спокойнее: — Я знаю, товарищ генерал, вы считаете мои действия неоправданно жестокими.
— Считаю, — быстро вставил генерал.
— Я действую в полном соответствии с приказом наркома НКВД товарища Берии.
Стало тихо, и в этой тишине особенно громко прозвучал радостный голос радиста:
— Товарищ генерал! Лебедь на проводе!
Лыков стремительно прошел в угол блиндажа, схватил трубку:
— Лебедь, ты?
— Я. Поставленная задача выполнена. Мы на их позициях. Две атаки отбили. Большие потери… очень большие…
— Держаться до последнего! — отчеканил генерал Лыков. — Ты слышишь меня? До последнего!
Частая пулеметная стрельба докатилась до блиндажа, потом далекие разрывы гранат.
— Беляновцы пошли, — сказал начштаба Иван Иваныч Телятников.
Лыков бросая трубку, подошел к столу, взглянул на карту, проговорил:
— За беляновцами пойдут танки… Можно сказать, штрафники свое дело сделали.
Бой кипел теперь справа, в полукилометре от позиций, которые занимали штрафники.
Штрафники прислушивались к бою, переговаривались и таскали трупы немцев и своих, складывая их за окопами в две большие кучи. И получалось, что немецкая куча во много раз меньше, чем наша. Тела складывали уже по четвертому ряду, а мертвых все продолжали подносить.
— Сколько наших-то, считаете?
— Со счета сбились. Кажись, за вторую сотню перевалило.
— А на минах сколько подорвались?
— Еще сотни полторы — две…
— А фашистов?
— Да вот девяносто второго принесли.
— Во как воюем, мать ее за ногу! — выругался похоронщик.
— Так и воюем, — спокойно отвечал ему напарник. — Тут братскую могилу копать — пупок развяжется…
— Закопаем, куды торопиться-то?
С десяток штрафников курили самокрутки, пыхали дымом и задумчиво смотрели на штабеля тел, опершись на лопаты. Рядом лежали самодельные носилки — две тонкие березки и кусок брезента или плащ-палатка между ними. Многие убитые немцы были раздеты догола.
— Слышь, фрицев тоже, что ли, закапывать будем? — вдруг спросил один.
— На хрен они сдались — корячиться яму копать, — зло ответил другой. — На свежем воздухе полежат, не прокиснут.
— Не по-людски как-то… — вздохнул первый.
— Только вот эту пургу гнать нам не надо, понял? — разъярился второй. — Откуда ты взялся, такой сердобольный? С того света?
— Дурной ты, Гриша, — вздохнул первый. — Дурной и не лечишься.
— Да ты давно больной на всю голову!
— Будет вам, петухи, — осадил их третий. — Нашли из-за чего собачиться.
— А чего он лезет, чего лезет? Эти суки меня только что убивали, а я их хоронить должен!? Да провались она пропадом, эта работа! — Штрафник ногой отшвырнул от себя носилки и пошел к позициям, продолжая ругаться…
Подошел Твердохлебов, окинул взглядом мрачную картину, спросил похоронщиков:
— Наших много?
— Почти три сотни. Да еще вон сколько лежит… тут на сутки делов хватит.
— Нд-а-а… — Твердохлебов вздохнул. — Сколько их по нашей земле теперь лежит…
— А сколько еще лежать будет, комбат! — отозвался похоронщик.
Отдохнуть дали недолго — поутру батальон погнали на запад. Растянувшаяся колонна штрафников месила грязь по широкой дороге, изрезанной глубокими колеями. Многие шли босиком, перебросив через плечо связанные бечевой сапоги или ботинки. Перевязанные тряпками и бинтами, шли и шли, мерили километры, вытаскивая ноги из топкой дорожной грязи. Тащили на спинах станины пулеметов, пулеметные стволы с казенниками.
Бесконечны солдатские дороги. Тянутся через леса и поля, через сожженные деревни…
— Ох, жрать хотца — сил нету, — вздыхает штрафник, вертя головой; пот заливает глаза, солдат едва успевает вытирать струйки грязным рукавом гимнастерки.
— Слышь, земляк, как думаешь, привал будет али нет? Может, еду какую подвезут.
— Подвезут… после дождичка в четверг…
— Цельный день идем — нельзя же так?
— А вчера ты лежал, что ли?
— И вчера шли… и позавчера… Считай, пятые сутки, а пожрать только раз подвезли.
— Ты о родине думай, паря, про еду забудешь, — ехидно советует чей-то голос.
