— Да, я знаю его.
Янек сильно испугался. Внезапно ему расхотелось знать об этом. Возможно, Партизан Надежда вовсе не его отец, на что он втайне все еще надеялся, а это означало бы, что его отец мертв. Но отступать было поздно.
— Ты видел его?
— Разумеется, видел. Но главное — я его слышал.
— Так кто же он?
Черв серьезно, пристально посмотрел на него.
— Поклянись, что никому не скажешь.
— Клянусь, — сказал Янек.
— Ну хорошо, я скажу тебе. Это соловей. Наш старый польский соловей, испокон веку поющий в лесу. У него очень красивый голос. Его так приятно слушать. Понимаешь, пока поет этот соловей, с нами ничего не случится. В его голосе — вся Польша.
Янек посмотрел на него с негодованием, но лицо Черва было очень серьезным, и он столь дружелюбно мигал ему глазом, что на него нельзя было рассердиться. К тому же, подлинная личность Партизана Надежды была военной тайной огромной важности, и он не имел права ее разглашать.
Однажды утром к Янеку пришел Добранский и долго с ним говорил.
— Прежде всего, я хочу, чтобы он пришел сюда, в лес. Чтобы он увидел его, поговорил с ним…
— Это ни к чему не приведет…
— Бесспорно. Но мы должны попытаться.
— Ладно. Я сейчас же схожу к нему.
Янек пришел в Вильно в полдень. Особняк Хмуры стоял рядом с Большим театром. Колонны театра были обклеены немецкими афишами: для оккупационных войск давали «Лоэнгрина».[38]Янек прошел через кипарисовый сад, вытер ноги, позвонил. Дверь открыл старый слуга. Сурово посмотрел на гостя, одетого в лохмотья.
— Пошел вон! Мы не даем нищим.
— Я пришел к пану Хмуре по поручению его сына.
Лицо старика посветлело.
— Входи, малыш, входи.
Он запер дверь, повесил цепочку и просеменил к Янеку.
— Как здоровье пана Тадеуша?
— Он очень болен.
— Езус Марья, Езус Марья…
Он вытер слезы. Его голова с длинными седыми волосами затряслась.
— Он родился и вырос у меня на глазах… Я вырастил их обоих, отца и сына… Езус!
Старик немного распрямил свою сгорбленную спину.
— Нельзя ли мне прийти к нему?
— Посмотрим.
— Спроси его, малыш, скажи ему, что я, старый Валентий, хочу прийти к нему…
— Я скажу ему.
— Спасибо, большое спасибо, малыш. Ты хороший мальчик. Я сразу это увидел. Как только открыл дверь, тут же подумал: «Вот ангелочек с золотым сердцем…» Да, да… Хочешь пойти на кухню чего-нибудь поесть?
— Нет. Я хочу поговорить с паном Хмурой.
— Хорошо, хорошо, как тебе угодно, малыш… Не сердись, я уже иду, иду…
Он ушел, горбясь и приволакивая ногу. Янек огляделся. Богатое жилище. Мебель резная и золоченая — так же, как и рамы картин, ручки дверей и окон, а с потолка свисает великолепная люстра. Ковры толстые и мягкие, с радующими глаз рисунками. Янек подумал о норе в холодной земле и о студенте, дрожащем на груде тряпья… Дверь шумно открылась, и в приемную вошел пан Хмура. Это был дородный человек с багровым, холерическим лицом.
— Тебя прислал мой сын? Странно… Говори!
— Не кричите, пожалуйста, — сказал Янек. — Лично мне вы не нужны…
— А ты мне, выходит, нужен? Ну ладно, говори! Ты хочешь денег? Эта банда требует выкуп?
— Барин, — взмолился Валентий, — барин, следите за выражениями!
Хмура закусил губу.
— Ну, — хрипловато сказал он, — как он? Все такой же упрямый?
— Туберкулез — упрямая болезнь, — сказал Янек.
— Rany boskie,[39]что он говорит? — запричитал Валентий. — Как такое может быть?
— Он сам этого хотел, — сказал Хмура. — Он сделал все для того, чтобы это произошло. Он мог бы лечиться, как принц. Но не захотел. И ради чего, спрашивается?
— Езус Марья, — пролепетал Валентий. — Со to bedzie? Co to bedzie?[40]
— Я хочу увидеть его, — сказал Хмура.
— Я пришел за вами.
Хмура повернулся к Валентию.
— Принеси мне шубу.
— Ишь ты, какой скорый: «Принеси мне шубу», — проворчал старик. — А может, пану Тадеушу холодно? Может, он голоден?
— Довольно, — сказал Хмура. — Он сам этого захотел. Мы с тобой ничего не можем тут поделать.
— Как сказать, как сказать! — брюзжал старик. — Ваш покойный отец, царство ему небесное, никогда не связывался с пруссаками!
— Принеси мне шубу.
Старик ушел, ворча себе под нос. Когда Валентий вернулся с шубой в руках, он сам уже был одет по-дорожному.
— Я поеду с тобой, — пробормотал он. — Знаю я вас обоих. Шагу без меня не ступите.
Когда они добрались до леса, уже стемнело. Янек повел их к пруду у Старой мельницы.
— Ждите здесь.
Он оставил их. В землянке студентов он нашел Тадека и Добранского, склонившихся над шахматами. В очаге догорал огонь. Где-то под грудой грязного тряпья храпел невидимый Пех.
— Пришел отец товарища, — сказал Янек. — Он хочет его видеть. Я оставил его у пруда.
— Мог бы и сюда привести, — сказал Тадек. — Если я сделаю рокировку, то потеряю коня. Но если я не рокируюсь… Нет, конечно, я рокируюсь.
— Твой конь может подождать. К тому же, он меня не интересует. Шах королю и ферзю.
— Psia noga![41]— грустно выругался Тадек. — Не везет мне в шахматы.
Он посмотрел на Янека своим лихорадочным взглядом.
— Товарищ проявил неосторожность. В следующий раз мой отец приведет с собой немцев… Думаю, Адам, нам придется сменить лес!
— Сходи к нему, — сказал Добранский, расставляя шахматы. — В конце концов, это муж твоей матери… Пех! Эй, Пех!
— Чего? Пошел к черту!
— Иди сюда. Займись огнем.
Светила луна. Стояла синяя, ясная ночь. Издалека они увидели две фигуры на берегу пруда. Хмура подошел вплотную к сыну и посмотрел на него. Потом резким движением снял с себя шубу.
— Надень.
— Оставь себе. Вместе со всем остальным. Мне ничего от вас не нужно. У вас руки грязные.
