Олькша и Волькша от изумления разинули рты. Произошедшее было настолько невероятным, что попросту не укладывалось в их разум.
Тем временем лучник наложил на тетиву другую стрелу и осторожно двинулся к поверженному зверю. Всякому, кто видел, как стрела вошла в грудь рыси, как мешковато шлепнулось на снег тело, было ясно, что лют мертв, и все же стрелок держался настороже.
– Это наш рысь, – не совсем уверенно сказал Волькша. Его огромный приятель не смог произнести даже этого.
Стоило прозвучать словам, как охотник натянул лук, готовясь послать стрелу в любого, кто встанет между ним и добычей.
– Мы его первые увидели, – еще менее настойчиво заявил Волькша права на шкуру стоимостью в два опоясных ножа.
Охотничий лук угрожающе скрипнул, натягиваясь на три четверти полной силы.
– Вот ведь, перркеле![122]– наконец вышел из оцепенения Олькша.
Он вдел ногу в стремя самострела[123]и напряг могучую спину, дабы взвести тетиву. Но тут кровь отхлынула от его щек. И было с чего! В двух вершках от его рук, как раз возле спускового крюка в приклад вонзилась охотничья стрела. Верзила отпустил самострельную жилу и поднял глаза. Прямо в лоб ему смотрел наконечник еще одной стрелы, готовой в следующее мгновение пробить его рыжую башку.
– Если хочешь жить, лучше стой смирно, – сказал лучник на языке, который был более или менее понятен Волькше. В нем слышались корни, общие для всех лесных языков Ингрии, но звучал он иначе, чем наречие водей или весей. Голос стрелка, слишком высокий и звонкий, плохо сочетался с его воинственными замашками.
– Это не хорошо, – по-водьски промямлил Волькша из-за спины приятеля.
Услышав знакомые слова, охотник чуть отпустил тетиву.
– Что не хорошо, венед?
– Плохо отнимать добыча, – ответил Олькша на языке, на котором иногда бурчал его дед по матери.
– С каких это пор венеды выучили карельский?
Лук охотника опустился еще ниже. Впрочем, это и не означало, что опасность быть подстреленными миновала.
– Я мало венед, – ответил верзила, и его слова поразили Волькшу. То же, понимаешь, «венеды белые – суть Гардарики и гроза Ингрии», а стоило припугнуть, так уже и «мало венед».
– Я – отец отцу – карела, – басил Олькша.
– Ты хочешь сказать, что твой дед – карел? – поправил его лучник.
– Да, мой дед – карел. Как и ты. Мы – народ, – радовался Рыжий Лют тому, что когда-то в детстве из шутовства учил с дедом слова «птичьего» языка. Старик не замечал подвоха и вполне серьезно наставлял внука в карельском. Но тот не долго сдерживал смех. Не заучив и пяти слов, Олькша выбегал из дома, гогоча как полоумный, после чего носился по городцу и перевирал каждому встречному услышанное от деда «пенькание».
– Может карела тебе и народ, – с усмешкой сказал охотник: – только я не карела.
– А кто ты? – подал голос Волькша. На карельский он говорил плоховато. Однако заданный Годиновичем вопрос лучник понял.
– Я олонь,[124]– был гордый ответ.
– Олонь? – в один голос удивились приятели.
– Карела в земле живет, – пояснил охотник: – а олонь на дереве.
– Как белки что ли? – не сдержался и хохотнул Олькша. Впрочем, эти слова он произнес по-венедски.
– Сама твая белька, – выпалил лучник на ломаном венедском. И Олькша зажмурился, потому что стрела вновь нацелилась своим жалом ему в лоб.
Сердце истошно прыгало у Волькши в груди. Вряд ли разгневанный олонь оставит его в живых. А убегать от его стрелы по глубокому снегу без снегоступов, которые они сняли, когда поползли к рыси, было бессмысленно.
– Он не белка, – вякнул Годинович слабым голосом. И как только карельские слова не вылетели у него из головы: – он хорек. Только очень большой и глупый.
– Очень глупый, – со смешком согласился охотник и вновь ослабил тетиву: – Только он не хорек, он барсук толстозадый.
Таких тонкостей карельского наречия Олькша уже не ведал и потому только настороженно косился на стрелка.
Волькша хмыкнул. Хихикнул охотник. Хихикнул слишком задорно для человека, распоряжающегося жизнями двух незадачливых венедских парубков и готового убить всякого, кто вздумает ему перечить.
– Ладно, хорьки-барсуки, ступайте отсюда, – сказал лучник примирительно. Однако не увидев в глазах верзилы понимания, повторил те же слова попроще и для пущей доходчивости, указывая жестом в направлении низовий реки: – Ты. Два. Иди домой. Быстро.
До Олькши дошло. Он наконец вынул обучь из самострельного стремени и обернулся в поисках снегоступов.
– Стрелу отдай, – потребовал охотник.
Олькша вновь заморгал глазами. Чтобы не злить олонь, Волькша вытащил из самострельного приклада стрелу и с любопытством уставился на ее наконечник. Он был сделан из тонкого как игла осколка какого-то черного камня. Волькша не поленился и снял рукавицу. Наконечник оказался острее всего, что парнишке доводилось трогать в жизни. Капля крови немедленно проступила на месте укола.
– Ну, кидай же, – поторопил его владелец стрелы.
– Это что? – спросил Волькша указывая на наконечник.
Лучник назвал камень по-карельски, но прозвучавшее слово не прибавило ясности.
Притязатели на шкуру убитого рыся стояли шагах двадцати-двадцати пяти друг от друга. Низкое солнце светило приятелям в лицо, так что им все время приходилось щуриться, чтобы смотреть на стрелка. Брошенная Волькшей стрела упала возле самых ног охотника. Он нагнулся за ней и случайно сбил луком треух с головы.
Позже вспоминая этот день, Годинович не мог решить какой миг потряс его больше: когда из ниоткуда возник чудо-охотник, или когда с него свалилась шапка, и под кудлатым волчьим треухом обнаружились ярко-желтые, как весенний одуванчик, девчоночьи косички. Сомнений быть не могло. Ни один варяг, будь то свей, норманн или данн никогда не накручивал из своих кос барашков на висках. Так ходили только водьские или весьские «соплюхи», как пренебрежительно называл Олькша молоденьких девушек.
– Да ты что – девка??? – завопил верзила.
Но вскинутый лук тут же отрезвил его. Теперь, когда шапка больше не скрывала лица, парни разглядели и алые с мороза щеки девчонки, и огромные серые глазищи, а в них ни тени страха или сомнения. Олоньская «белка» пристрелит любого «хорька-барсука» и даже не охнет.
