От такой неучтивости непонятного гостя Гарун и себе потребовал кубок бренди, хотя и не почувствовал его вкуса, когда глотнул, лишь горло обжег, зато в брюхе стало тепло и весело…
Посмотрев на это, и султанский сынок Гесса потребовал лотоса, принесли, конечно, но когда этот идиот нажевался стебельков, то отчего-то впал, в буквальном смысле, в прострацию. Закатил глаза, сделался малоподвижен и побелел так, что мажь его мелом — и незаметно будет. Но перед этим он что-то такое стал выкрикивать, правда, недолго, зато обидно… Мол, только бы его тут не отравили, а то он слышал, что нечестивые торговцы в последнее время к благородному растению, коему еще древние поклонялись, что-то стали добавлять, и из-за этого уже кто-то из его друзей отравился, умер самым натуральным образом.
Помимо обиды это был еще и вызов, и, хотя лотоса сегодня Гаруну определенно не хотелось, пришлось, чтобы убедить остальных, что он-то в своем зелье вполне уверен, и самому немного пожевать. От этого голова развинтилась окончательно. К счастью, у него это обычно продолжалось не слишком долго, но все же на какое-то время он себя потерял. Непонятно почему расхвастался, стал кричать, что он тоже из благородных, из рода султанов, правда, мелких, но все же, и только вот из-за жадности его деда, который решил перейти в торговое сословие, вынужден теперь… Нет, зря он это, вечер не удался окончательно. Еще и потому, что ведь все отлично знали, что врет он, несет чушь, что самозванством занимается, и придется ему за это, когда протрезвеет, и покаяться, и даже изрядно заплатить мудрым людям, которые следят за соблюдением правил истинной веры…
Он бы еще и не такого наговорил, да вот Дашаст помог, позвал лекаря домашнего, и тот, уведя его, Гаруна, в один из задних залов, пощекотал ему перышком горло. Золотого вырвало, причем выворачивало долго, мучительно, с темной желчью и какой-то еще гадостью, какой он, кажется, и не ел вовсе. Но после этого стало чуть легче, хотя что-то все равно попало в кровь, и голова окончательно не прояснилась. Зато он смог вернуться к гостям и уже не требовал к себе и к выдуманному, фальшивому титулу почтительности.
А в зале веселье, если это можно было так назвать, только набирало силу. Музыканты перешли от спокойных и торжественных, почти духовных мелодий к какой-то разудалой, необузданной, звонкой цимбальности… Танцовщицы выделывали такое, чего Гарун и на каменных священных фресках совокуплений между женщинами не видывал. От этого атмосфера существенно переменилась: от простой и почти честной выпивки многие впали в желание сладострастия, в бесстыдство, какого истинная-то вера не позволяла. Зато вендийские культы очень даже к такому благоволили.
Матрона Жверса надумала очень определенно развлечься с Аддалой, тот как-то чрезмерно гнусно даже для него поухмылялся и потребовал, чтобы их увели в покои наверх. Охранник шейха, здоровенный гоблин с клыками, измазанными золотой краской, не захотел от него, от Аддалы, отходить, но Гарун уже пришел немного в себя, мигнул верному Дашасту, тот тоже как-то незаметненько передал приказ, и трое охранников самого Гаруна этого одинокого дурачка с тяжелым ятаганом оттеснили. Жверса, чуть не задрав свой расшитый наряд, чтобы даже шейху все было понятно, ускакала вперед, а дружок Аддалы, татуированный, прихватил какую-то из рабынек, которая посмела взвизгнуть и уронила поднос со стаканчиками цветного стекла, один даже разбился. И вино, налитое в них, конечно, расплескалось на кого-то из гостей, к счастью, на незнакомого, а значит, не слишком важного…
Гарун медленно трезвел, тем более что по приказу Мосула, который обретался в самом неприметном, темноватом и дальнем углу зала, Золотому принесли ту самую рыбу, от которой мысли становятся спокойными… Он ее опробовал и ничего не понял, хотя все же — да, мысли его стали приходить в норму. Настолько, что он стал соображать, стоит ли за разбитый стакан, цена которому была немалая, эту самую служанку наказать и как именно, или сделать вид, что он ничего не заметил? И еще одна идея не оставляла Золотого, он упорно считал, что отчего-то вечер все равно не удается. Что-то было во всем этом не то, было не так, как полагалось бы. Пусть и разгульно, пьяно, распутно и в общем-то глупо все выходило, но так выходило и прежде, ничего очень-то уж необычного в этом не было.
Наоборот даже, чем разгульнее для этого молодняка все получалось, тем охотнее они этому разгулу предавались. Тем веселее и дружелюбнее к Гаруну относились, и даже пересказывали другим, насколько он, Золотой, хоть и из торговцев, но все же — славный хозяин, почти истинный друг.
Но вот сегодня… Что же выходит не так, думал Гарун, потребовав себе чистый плат, чтобы обтереть вымазанные в рыбном соусе губы. И тогда кто-то из мелких прислужников с необычайной дерзостью вдруг подал ему записку.
Золотой был таким вялым, что взял записку, лишь со всем своим гневом посмотрел на раба, склонившегося сбоку. Тот уже умел и в поклоне каким-то образом замечать выражение лица и глаз своего господина, и его плечи слегка задрожали, это Гаруну понравилось, пусть боятся, поэтому он чуть усмехнулся и развернул грязноватую, мятую бумажку с две ладони величиной.
В ней неверным, неправильным и непривычным почерком явно западного происхождения была написана всего одна фраза: «Для твоего блага и целости замка со станками для чеканки сам знаешь чего нам следует немедля переговорить».
Гарун изменился в лице, у него у самого, вероятно, как и у раба, стоящего рядышком, на лице появилась испарина, лишь плечи не задрожали. А может… Нет, определенно не задрожали. Он накинулся на раба:
— Кто это тебе велел принести сюда? Откуда ты это взял?.. Отвечай, собачий сын!
— Хозяин чем-то недоволен? — лениво спросил через ползала Гесса, он хоть и был в ступоре от лотоса, но все замечал.
— Рыбная кость попала в глотку, — отозвался Гарун. — Господин, не стоит беспокоиться по пустякам… Я на время выйду.
Он поднялся. Ему до смерти не хотелось уходить из этого зала, оставлять всех этих людей, с которыми столько было выпито и съедено, столько было употреблено лотоса и прочего всякого. Все здесь было Гаруну знакомо и понятно, это было безопасное место. А вот как будет там, куда он должен был идти, — оставалось непонятным.
А впрочем, отчего же непонятным, вполне ясно было, что разговор с этими наверняка западными собаками, гяурами, будет и опасным, и весьма непростым. Он схватил раба за ухо, благо тот так и не распрямился, схватить его было удобно:
— Веди, скот, куда вы их впустили.
— Да не впускали мы их еще, господин благородный, да пребудет твоя милость без гнева вовеки до скончания… Они во внешнем дворике ждут твоего разрешения войти, — заныл раб. И ведь здоровый был малый, чем-то напоминал ночной народец полудухов-спрайтов, только плотнее и мускулистее, наверное, в нем была доля человечей или гоблинской крови, а заныл и от боли, и от страха, что на конюшню пошлют, под плети подчиненных Дашаста.
Тот, кстати, не дремал, оказался рядом. Мерно уронил своим грубым, скрипучим голосом:
— Раб вызвал твой гнев, господин?
