Тут были змеи и ящерицы — от малюсеньких до совершенно гигантских, пауки и скорпионы, песчанки и суслики, тушканчики, куланы и антилопы. В самых дальних рядах высились невозмутимые верблюды.
Опираясь на лапу Печенюшкина, Лиза в полной тишине медленно приближалась к дворцовым ступеням. Впереди них скользила по песку, оборачиваясь время от времени и ободряюще кивая, старая подруга кобра. Четыре ящерицы с драгоценными ожерельями на шеях ползли сзади, неся в зубах шлейф Лизиного платья.
— Странно, — тихо шептала девочка своему спутнику, — отчего мне ни капельки не страшно? Дома паука увижу во дворе, ору от ужаса, а здесь — как будто так и надо.
— Это потому, что ты со мной, — скромно пояснил ее спаситель. — Рядом с Печенюшкиным любой даме просто нечего и некого бояться.
Между тем они поднялись по ступеням, вошли во дворец и оказались в гигантских размеров зале. В дальнем конце его на возвышении стоял причудливый трон, сплетенный из золотых ветвей саксаула.
Золотые с изумрудными кистями портьеры свисали с окон. Ослепительным светом истекала золотая с изумрудами люстра. Золотые рамы зеркал на стенах были украшены бирюзой.
На что бы ни посмотрела Лиза — любая вещь в этом зале была либо изумрудно-золотая, либо бирюзово-золотая, в крайнем случае, малахитово-топазовая. Зеленый и желтый цвета царили повсюду.
Девочку усадили на трон. Голова кобры, державшей в пасти корону из тончайших золотых цветов, увенчанную изумрудом, величиной с грецкий орех, выросла вдруг перед самым ее лицом. Послышались звуки томительной неземной музыки, корона коснулась волос, и Лиза тихо ахнула.
Странное и небывалое ощущение пронизало ее. Она как бы растворилась в этом мире, сама стала им — каждой песчинкой и каждым зверьком пустыни. Смерчи, зной и ночная прохлада, напряжение подземной влаги, сочащейся под сухим песком, и первая нежная зелень на скрюченных ветвях саксаула — все это была она, Лиза.
— С-с-слава королеве пус-с-стыни, — прошипела кобра, склоняясь перед троном у Лизиных ног.
Свист, шип, мычание, скрежетание, блеяние единым чудовищным вихрем ударили в стены и потолок, отшиблись, усиливаясь, и дикой восторженной волной обрушились на бедные Лизины уши. Девочка вскрикнула и в последний раз за этот перегруженный событиями день потеряла сознание.
Глава девятая Воспоминания злодея
Ляпус проснулся рано, стремительно вскочил с низкой роскошной постели и подбежал к зеркалу. От нажатия кнопки на стене распахнулись шторы, и утренний свет хлынул в комнату.
Маленький, со спутанными волосами, в длинной серебристой ночной рубашке до пят, он долго рассматривал свое лицо, примеряя на него выражения величия, благородного гнева, священного ужаса, царственного милосердия. Он нравился себе.
Да, — опять почувствовал Ляпус — его призвание — править! Сначала этой страной, а потом и всем миром. Наконец-то позади те дни, месяцы, годы, когда он, тихий, нелюдимый домовой мучился от своей незаметности, малости, до судорог, до зубного скрипа мечтал о власти. Он и нелюдимым считался только потому лишь, что откровенно презирал всех вокруг, считал недостойными себя. Но им этого не показывал. Таился. Работал на благо Волшебной страны, как все. И ждал, ждал, ждал своего часа.
Смутные видения могущества вставали перед ним по ночам. Зыбкие воздушные замки плыли и таяли, и вновь возникали под потолком неуютного домика Ляпуса. Ворочаясь на неудобной кукольной кровати под металлическими шарами с облупившейся серой эмалью, он строил и отвергал один план возвышения за другим. Конечно, можно было переехать в красивый домик у пруда с говорящими зеркальными карпами, домик с мягкими диванами, с резными наличниками окон и веселыми картинами на стенах. Но не таков был Ляпус. «Все или ничего!» — говорил он себе.
И тут произошло непредвиденное. Ляпус влюбился. Неожиданно и бесповоротно влюбился в Тилли — юную фею Хрустального ручья. Хрустальный ручей впадал в реку Помидорку неподалеку от того места, где прилежно изо дня в день трудились домовые, разливая по пирамидкам негрустин.
Тилли прибегала к ним иногда, босоногая, в белом летящем платьице, неся то корзиночку душистой земляники с лесных, прогретых июльским солнцем откосов, то охапку диких побегов черемши, то несколько прутиков с нанизанными Сушеными лисичками — любимым лакомством домовых. Сияли ее зеленые глаза, пряди легких волос цвета спелой соломы закрывали лицо под свежим ветром с реки. Тилли смеялась, отбрасывала волосы назад, сверкая влажными белыми, как молоко, зубами.
И вдруг Ляпусу почудилось, что все это — для него одного. Для него светит солнце, поют птицы, веет речной ветер и растут оранжевые Лисички в темном дальнем бору. К нему приходит юная фея с пучком дикой черемши, ему улыбается, разговаривает с ним. Остальные не в счет. Да и кто они? Диковатые некультурные домовые с негнущимися ладонями, надевающие обувь только по праздникам.
То ли дело он — Ляпус! Он всегда ходит в мягких красных сапожках, горным маслом протирает руки, чтобы не загрубели, и каждые десять дней причесывается. Видно, Тилли стесняется показать, что ходит сюда ради него, вот и делит гостинцы на всех, шутит и смеется со всеми.
Несколько дней Ляпус думал — как теперь быть? И, наконец, когда фея опять прибежала в гости к домовым — на этот раз с корзинкой сладких лесных орехов, — он незаметно сунул в ее кармашек записку. Вот что в ней было.
«Тилли! В прошлую среду я влюбился в тебя и понял, что ты тоже меня любишь. Больше не ходи к остальным домовым. Зачем они нам? У них на всех один носовой платок размером с простыню, а Мохнатик и вовсе сморкается на траву. А у меня есть даже зубная щетка, и по пятницам я всегда чищу зубы.
Приходи завтра вечером ко мне в гости. Дом мой узнать легко. Он весь серый, а ставни бурые, и один ставень наполовину оторвался. А возле крыльца растет большой куст пыльной колючки. Мы с тобой будем пить чай, есть конфеты, а потом гулять по берегу красавицы Помидорки. Очень жду. Твой до посинения Ляпус!» Это было первое письмо, которое маленький домовой написал в своей жизни. Может, что-то получилось и не так, но сам Ляпус, перечитав его, остался доволен. В этот день он вернулся домой раньше обычного и стал готовиться к приходу любимой. Ляпус подмел пол, вытер пыль, задвинул поглубже под кровать грязные носки и перевернул скатерть на столе на другую сторону.
Он вымыл старинную синюю вазу — единственную красивую вещь в доме, оставшуюся от прабабки-ведьмы, налил в нее воды и поставил свежие цветы гуарама. Потом сел ждать…
Солнце опустилось на том берегу и ушло за горизонт, сумерки окутали землю, и Ляпус окончательно понял, что его фея не придет. В волнении он выскочил из дома и побежал вдоль берега Помидорки до самого Хрустального ручья, надеясь где-нибудь по дороге встретить Тилли. Однако же на всякий случай Ляпус не погасил свет и дверь домика оставил открытой. Вдосталь набродившись по влажной остывающей траве, он вернулся домой злой и разочарованный. Домовой поднялся на крыльцо и с последней искоркой надежды заглянул в комнату. Что же он увидел!
