Все равно ей не понять того, чего я сам не понимаю. Я просто улыбнулся. Ахико всего лишь пыталась объяснить себе, почему сидящий перед ней человек оказался убийцей.
– Зимой тут настоящая тишь.
– Завтра я возвращаюсь в Токио.
Я водил углем по бумаге, ничего не отвечая. Честно говоря, мне было странно рисовать Акико. Странно, но не мучительно – иначе я бы не стал этого делать.
– Вы вздохнете с облегчением, не сомневаюсь. И все-таки я очень скоро вернусь. Знакомые пустят меня пожить на своей вилле, тут совсем рядом. Мне придется только платить за электричество, воду и отопление. По сравнению с гостиницей очень дешево.
– Будете сами прибираться и готовить.
– А вы не знали? Так я вас удивлю: я повар.
Акико засмеялась.
– Возьмите.
Я протянул альбом, где было полным-полно набросков Акико.
– Зачем?
– Я закончил.
– Я вас предупредила, что пока рано переводить дух. Теперь я хочу, чтобы вы меня написали. Маслом, если можно.
– Боже правый.
– Я вас не принуждаю. Вы сказали, что можете нарисовать. Я знаю, у вас в студии уже натянуто полотно сотого размера. Теперь вы полны энергии.
– Ну не настолько, чтобы рисовать вас. Сейчас просто хотелось развеяться, вспомнить былые деньки.
– Я знаю.
Акико улыбнулась и, прижав к себе альбом, вышла из хижины.
Немного проплевавшись, «ситроен» завелся. Вскоре рычание двигателя стихло вдали. Я прислушивался к его затихающему ворчанию, и словно ниоткуда на меня навалилась гнетущая пустота.
Я принял ванну, наложил в камин поленец, выпил несколько рюмок коньяка, чтобы переключиться на другую волну, но пустота не уходила. Я все пил, надеясь, что к утру она исчезнет без следа. И, сам того не заметив, пересидел за полночь.
Я встал, пошел в спальню и забрался под одеяло.
Проснулся.
Обходиться без завтрака становилось привычным. Я оделся для пробежки, сделал несколько потягиваний и припустил бегом. Солнце висело высоко над горизонтом, но стужа стояла нещадная. Изо рта шел пар. Я бежал, рассеянно наблюдая за облачками пара, выходящего с каждым выдохом, который быстро рассеивался в воздухе. Это успокаивало даже лучше, чем разглядывание окрестных ландшафтов.
Я вернулся с пробежки. Не заходя в дом, помыл в теплой воде запачканную обувь. Поставил спортивные бутсы сушиться у очага и принял душ. На такие случаи я специально обзавелся запасной парой обуви. Даже если я каждый день буду мыть обувь, мне всегда будет в чем выйти.
Я выпил бутылочку пива.
Потом сел в машину и поехал обедать. Когда вернулся, я снова приложился к пиву. Последние четыре-пять дней я вообще не пил: дотемна простаивал в мастерской перед холстом.
Прикончил два пива, но в мастерскую все равно не хотелось подниматься.
Сидя у очага, я принялся выстругивать стеки из просохшего дерева – их у меня набралась уже целая коллекция.
На новом полотне я уже не использовал мастихины. Вместо них в дело пошли самодельные стеки из дерева. Какие-то были плоскими, другие имели форму шпателя, третьи – заострены, как клинья. Подолгу они не служили – два-три раза, и становились негодными. Я изготовил их уйму – целую коробку, и половину уже израсходовал.
То, что я рисовал без кисти или мастихина, ничего само по себе не значило. Да, линия становилась неловкой, но вместе с тем и более сильной, более уверенной.
Мне просто хотелось попробовать и посмотреть, что из этого выйдет.
Я поехал обедать.
Горнолыжный сезон еще не наступил, и в столовой было пусто. Ко мне подошла смотрительша, поболтать. Как видно, она обратила внимание, что ко мне каждое утро приезжал «ситроен». Только накануне его не было. Я так понял, Акико специально приезжала по вечерам – опасалась любопытных глаз. Впрочем, не стоило, на мой взгляд, искать в этом скрытый смысл.
Болтать с ней бесконечно мне было неинтересно.
Вернувшись в хижину, я налил себе коньяку и снова принялся выстругивать стеки.
Я словно чего-то ждал. Не хотелось признаваться себе в том, что я ждал Акико, поэтому просто тесал стружку, упрекая себя в том, что веду себя как мальчишка. Мне эта мысль показалась смешной, и я продолжал строгать.
Зазвонил телефон, но я не поднял трубку.
Сел в машину в весьма набравшемся состоянии и поехал в город, в бар с филиппинками. Снял первую попавшуюся, отвез ее в мотель, находившийся в паре минут езды.
– Вызвать тебе такси?
Девочка полтора года прожила в Японии и могла изъясняться на ломаном японском. Для «наемных» водителей время сейчас было жаркое. Год близился к концу и последний месяц город изобиловал праздными гуляками и шумными компаниями.
– Не надо, обойдусь.
– Ты пьян. Тебя арестуют.
– Просплюсь пока, протрезвею – тогда поеду. А ты возвращайся, когда закончим.
– Вызовешь мне такси? Я кивнул.
Она раздевалась, и я, глядя на нее, понимал, секс не для меня – не такая уж необходимость. Я бы легко обошелся и без него – мне было все равно.
Я механически потрахался. Потом, отослав девочку, завалился в номере спать. На трех стенах и потолке висели зеркала, куда ни повернешься – везде видишь свое отражение. Пока я лежал с открытыми глазами, меня не покидало чувство, будто передо мной – я, отраженный в бесконечности. Ощущение мне понравилось. Бесчисленное множество меня значило, что мне придется написать бесчисленное множество картин.
Незаметно я заснул. Открыв глаза, обнаружил, что день в самом разгаре. За окном сыпал снежок. Сидя перед зеркалом и глядя на бесконечное множество себя, я пытался что-то вспомнить. Из мотеля я уехал на машине, так и не вспомнив, над чем я ломал голову.
6
Картина на полотне сотого формата начала обретать форму. Похоже было на человека, который тянется из тумана. Или на дерево, у которого опала листва.
Даже в абстрактной картине угадываются формы. Может, я скажу прописную истину, но в живописи без цвета и формы ничего не выразить.
Однако в воображении художника нет места четким формам. Форма сходит с кончиков пальцев, и не важно, держал ли в уме некую форму или нет.
Картина выходила неплохая, подумал я и медленно разрезал полотно ножом.
Нацуэ была в восторге от полотна.
– Это моя картина, забираю, – сказала она. Когда я ее закончил, мне было все равно, кто ее заберет – Нацуэ или кто другой. Это касалось и неоконченных полотен, от которых мне хотелось избавиться.
