Наши друзья с трудом пролагали себе путь сквозь густуютолпу, заполнявшую мост. Этот мост был прелюбопытным явлением: он существовалуже шестьсот лет и все это время служил чем-то вроде очень людной и шумнойпроезжей дороги, по обе стороны которой, от одного берега до другого, тянулисьряды складов и лавок с жилыми помещениями в верхних этажах. Мост сам по себебыл чем-то вроде отдельного города; здесь была своя харчевня, были свои пивные,пекарни, мелочные лавки, свои съестные рынки, свои ремесленные мастерские идаже своя церковь. На двух соседей, которых он связывал воедино, на Лондон иСаутворк, мост смотрел как на пригороды и только в этом видел их значение.Обитатели Лондонского моста составляли, так сказать, корпорацию; город у нихбыл узенький, всего в одну улицу длиною в пятую часть мили. Здесь, как вдеревне, каждый знал подноготную каждого, знал всех предков своего соседа и всеих семейные тайны. На мосту, само собою, была и своя аристократия — почтенныестаринные роды мясников, пекарей и других, по пятьсот — шестьсот летторговавшие в одних и тех же лавчонках, знавшие от доски до доски всю славнуюисторию моста со всеми его диковинными преданиями, эти уж всегда и говорилиособым, «мостовым» языком, и думали «мостовыми» мыслями, и лгали весьма пространно,выразительно и основательно, как умели лгать лишь на мосту. Население мостабыло невежественно, узколобо, спесиво. Иным оно и быть не могло: дети рождалисьна мосту, вырастали на мосту, доживали там до старости и умирали, ни разу непобывав в другой части света, кроме Лондонского моста. Эти люди, естественно,воображали, что нескончаемое шествие, двигавшееся через мост день и ночь,смешанный гул криков и возгласов, ржание коней, мычание коров, блеяние овец ивечный топот ног, напоминавший отдаленные раскаты грома, — было единственнойценностью во всем мире. Им даже казалось, что они вроде как бы ее хозяева,владельцы. Так оно и было — по крайней мере в те дни, когда король иликакой-нибудь герой устраивал торжественную процессию в честь своего благополучноговозвращения на родину: жители моста всегда могли за известную плату показыватьиз своих окон зевакам это пышное зрелище, потому что в Лондоне не было другогоместа, где шествие могло бы развернуться такой длинной, прямой, непрерывнойколонной.
Люди, родившиеся и выросшие на мосту, находили жизнь во всехиных местах нестерпимо скучной и пресной. Рассказывают, будто некий стариксемидесяти одного года покинул мост и уехал в деревню на покой, но там он целыеночи ворочался в постели и был не в состоянии уснуть — так угнетала, давила истрашила его невыносимая тишь. Измучившись вконец, он вернулся на старое место,худой и страшный, как привидение, и мирно уснул, и сладко грезил подколыбельную песню бурливой реки, под топот, грохот, гром Лондонского моста.
В те времена, о которых мы пишем, мост давал своим детям«предметные уроки» по истории Англии; он показывал им посиневшие, разлагавшиесяголовы знаменитых людей, надетые на железные палки, которые торчали надворотами моста… Но мы отклонились от темы.
Гендон занимал комнату в небольшой харчевне на мосту. Неуспел он со своим юным приятелем добраться до двери, как чей-то грубый голосзакричал:
— А, пришел, наконец! Ну, теперь уж ты не убежишь, будьпокоен! Вот погоди, я истолку твои кости в такой порошок, что, быть может, этонаучит тебя не запаздывать… Заставил нас ждать столько времени!..
И Джон Кенти уже протянул руку, чтобы схватить мальчугана.
Майлс Гендон преградил ему дорогу:
— Не торопись, приятель! По-моему, ты напрасно ругаешься. Какоетебе дело до этого мальчика?
— Если тебе так хочется совать нос в чужие дела, так знай,что он мой сын.
— Ложь! — горячо воскликнул малолетний король.
— Прекрасно сказано, и я тебе верю, мой мальчик, — всеравно, здоровая у тебя голова или с трещиной. Отец он тебе или нет, я не дамтебя бить и мучить этому гнусному негодяю, раз ты предпочитаешь остаться сомной.
— Да, да… я не знаю его, он мне гадок, я лучше умру, чемпойду с ним.
— Значит, кончено, и больше разговаривать не о чем.
— Ну, это мы еще посмотрим! — закричал Джон Кенти, шагнув кмальчику и отстраняя Гендона. — Я его силой…
— Только тронь его, ты, двуногая падаль, и я проколю тебя,как гуся, насквозь! — сказал Гендон, загородив ему дорогу и хватаясь за рукоятьшпаги. Кенти попятился. — Заруби у себя на носу, — продолжал Гендон, — что явзял этого малыша под защиту, когда на него была готова напасть целая ораваподобных тебе негодяев и чуть было не прикончила его; так неужели ты думаешь,что я брошу его теперь, когда ему грозит еще худшая участь? Ибо, отец ты емуили нет, — а я уверен, что ты врешь, — для такого мальчика лучше скорая смерть,чем жизнь с таким зверем, как ты. Поэтому проваливай, да поживее, потому что яне охотник до пустых разговоров и не очень-то терпелив от природы.
Джон Кенти отступил, бормоча угрозы и проклятия, и скороскрылся в толпе. А Гендон со своим питомцем поднялся к себе на третий этаж,предварительно распорядившись, чтобы им принесли поесть. Комната была бедная, субогой кроватью, со старой, поломанной и разрозненной мебелью, тусклоосвещенная двумя тощими свечками. Маленький король еле добрел до кровати иповалился на нее, совершенно истощенный голодом и усталостью. Он целый день ичасть ночи провел на ногах — был уже третий час — и все это время ничего не ел.Он пробормотал сонным голосом:
— Пожалуйста, разбуди меня, когда накроют на стол! — итотчас же впал в глубокий сон.
Смех заискрился в глазах Гендона, и он сказал себе:
«Клянусь богом, этот маленький нищий расположился в чужойквартире и на чужой кровати с таким непринужденным изяществом, как будто усебя, в своем доме, — хоть бы сказал „разрешите мне“, или „сделайте милость,позвольте“, или что-нибудь в этом роде. В бреду больного воображения онназывает себя принцем Уэльским, и, право, он отлично вошел в свою роль. Бедный,маленький, одинокий мышонок! Без сомнения, его ум повредился из-за того, что сним обращались так зверски жестоко. Ну что же, я буду его другом, — я его спас,и это сильно привязало меня к нему; я уже успел полюбить дерзкого на языксорванца. Как бесстрашно сражался он с обнаглевшею чернью — словно настоящийсолдат! И какое у него миловидное, приятное и доброе лицо теперь, когда во снеон забыл свои тревоги и горести! Я стану учить его, я его вылечу; я буду емустаршим братом, буду заботиться о нем и беречь его. И кто вздумает глумитьсянад ним или обижать его, пусть лучше сразу заказывает себе саван, потому что,если потребуется, я пойду за мальчугана хоть в огонь!»
