по его правилам, он приказывал немедленно расстрелять.
— Извините, капитан, это больше не повторится, — заверил Веласко и, вытянувшись, щелкнул каблуками. — Не будете ли вы так любезны уведомить генерала Франсиско Вилью, что я явился по его приказу?
— Так-то лучше, гусак. Подожди здесь, пока доложат генералу.
Бельмонте приказал одному из своих солдат известить Вилью. Через минуту посланец вернулся:
— Генерал Вилья приказал впустить.
— Проходите, Гусь.
Войдя в в агон, Фелисиано изумился роскоши, с какой было обставлено обиталище генерала. Стены были обиты темно-красным, почти гранатовым бархатом. С потолка свисала элегантная французская люстра, заливавшая помещение голубоватым светом. Позолоченная мебель в стиле Людовика XVI, мягкий и упругий красный шерстяной ковер. По стенам развешаны фотографии Вильи: Вилья на коне, Вилья в Торреоне, Вилья впереди своего войска, Вилья рядом с Франсиско Мадеро, Вилья стреляющий… На столе — несколько хрустальных бокалов и бутылка дорогого коньяка. Сам генерал восседал в огромном кресле в окружении особо приближенных: Фелипе Анхелеса, Родольфо Фьерро, Сантьяго Рохаса и Торибио Ортеги. Шел оживленный разговор, предметом которого была графиня Томаса де Люмпединизи, итальянская аристократка, жена дипломата, которую полковник Рохас расстрелял, спутав с одной из своих бесчисленных жен.
— Ну, и что теперь будем делать? — озабоченно спрашивал генерал Анхелес. — Итальянское правительство выражает недовольство и грозит принять серьезные меры.
Генерал Фьерро, стекая со своего кресла, лениво поднял голову:
— А не пошли бы они все в задницу!
— Дело не такое простое, Родольфо, — возразил Торибио Ортега. — Эта история может кончиться тем, что Италия объявит нам войну, нападет на Мексику.
— Во-о как! — угрюмо ухмыльнулся Фьерро. — Тогда пусть отправляются в зад дважды.
— Как же тебя угораздило, Рохас? — В голосе генерала Анхелеса звучал упрек.
— Да эта графиня — вылитая баба, что была у меня в Паррале. А я еще и пьяный был в стельку…
— Я уже тысячу раз говорил: мне не нравится, когда мои люди напиваются! — прорычал Вилья. — Смотри, во что ты вляпался!
В эту минуту Вилья заметил Веласко, который молча неподвижно стоял в дверях, не смея заявить о своем присутствии.
— Проходите, проходите! — крикнул ему Вилья.
Веласко сделал шаг вперед.
— Смелее, — подбодрил Вилья, и Веласко сделал еще несколько робких шажков.
Вилья указал ему на стул рядом с собой:
— Садитесь!
— Я не хотел бы прерывать вашу беседу, генерал…
— Да мы уже почти закончили. Подождите чуток.
Веласко сел. Присутствующие продолжали обсуждать случай с графиней Люмпединизи. Через несколько минут решение было принято: согласиться с Родольфо Фьерро и послать итальянцев в задницу. Два раза.
Закончив разговор, гости тепло попрощались со своим командиром и ушли. Вилья и Фелисиано остались вдвоем.
Веласко чувствовал себя неловко. Он побаивался резкого в суждениях и поступках революционного генерала. К тому же Вилья требовал от своих собеседников именно тех ответов, которые нужны были ему, и ужасно гневался, если его мысли не были угаданы. Находиться рядом с Вильей значило именно находиться рядом. Нельзя высказывать собственные мысли, нельзя иметь свое мнение. Нельзя ошибиться: нужно ловить и запоминать каждое слово. Вилья не терпел малейшего невнимания со стороны собеседника. Кроме того, Веласко на себе испытал, что Вилья в любую минуту может превратиться во врага и в два счета покончить с ним.
— Коньячку? — предложил Вилья.
— Нет, спасибо, — отказался Фелисиано, удивленный поведением генерала: тот вообще не отличался любезностью, а уж с младшими по званию тем более.
— Не пьете? — полюбопытствовал Вилья.
— Почти, мой генерал.
Вилья обрадовался:
— Вы из таких, как я, и это мне нравится. Нра-вит-ся, — повторил он, делая ударение на каждом слоге.
Каудильо налил себе стакан воды, медленно выпил и откинулся в кресле. Долго молча смотрел вдаль, туда, где раскинулся огромный город. Размышлял.
Молчание Вильи заставило Веласко почувствовать себя еще более неловко. Вечно бегающие глаза генерала сейчас глядели, не отрываясь, на что-то не видимое больше никому. Какая-то мысль пришла ему в голову, и он начал смеяться — злорадно, недобро:
— Ублюдки!
— Кто ублюдки? — спросил Веласко, не догадавшись сразу, что генерал говорит сам с собой.
Вилья повернулся к нему:
— Все.
— Все?
— Ну, не все. Некоторые просто недоумки.
Вилья снова надолго погрузился в молчание, устремив взгляд куда-то поверх Мехико, поверх вулканов, за горизонт. Оно чем-то напряженно думал, но никто в мире не смог бы понять или хотя бы близко угадать, что творилось в душе у Вильи.
Веласко ждал, пока генерал произнесет хоть слово или жестом прикажет ему приблизиться.
Внезапно Вилья поднялся, оправил куртку и решительно подошел к письменному столу. Открыл один за другим несколько ящиков и, порывшись в них, достал какое-то письмо.
— Как вы думаете, что в этом письме? — спросил он.
— Извещение о том, что вы теперь — президент Мексики.
— Э, нет, дружище, не об этом. Потому что я — больше, чем президент. Нет. Это письмо мне прислал генерал Сапата[11]. Усач предлагает встретиться в Сочимилько. Что вы на это скажете?
— Что это очень хорошо.
— А почему это хорошо? — в упор посмотрел на него Вилья.
Веласко не знал, что ответить: на самом деле он понятия не имел, хорошо то, что предложил Сапата, или плохо.
— Потому что таким образом объединятся революционные силы, — нашелся он наконец.
— И что с того? — Вилья не был удовлетворен ответом.
Веласко растерялся. Он чувствовал себя безоружным перед Вильей. Генерал расхохотался:
— Вы ни черта не смыслите в политике, дружище! Но это неважно. Знаете, зачем я вас позвал?
— Нет, генерал… — У Веласко колени задрожали от страха.
— Потому что у меня для вас хорошая новость.
— Какая, генерал?
Вилья уже не улыбался. Он пристально вглядывался в лицо коммерсанта. Веласко ждал, что сейчас он скажет: «Потому что хочу избавить вас от земных тягот, дружище, и завтра же утром прикажу вас повесить». Или еще что-нибудь в таком духе. Но услышал он другое:
— Дело в том, что в письме Сапата упоминает о гильотине и пишет, что многие просвещенные люди отзываются о ней как о весьма полезном для революции изобретении.
— Они говорят о гильотине?! — обомлел Веласко.
— Да, о гильотине. И что вы на это скажете?
— Мой генерал, все, что они говорят, — правда. Чистейшая правда, мой генерал!
Фелисиано гордо выпрямил спину. На лице его снова появилось выражение счастливого торговца. То самое выражение, какое было на его лице, когда они с Вильей встретились впервые.
— Я желаю, — продолжал генерал, — чтобы сейчас, когда мы вошли в столицу, вы произвели несколько показательных казней. Я тут наметил пару-тройку каррансистов[12], которые мне изрядно досаждают. А после этого поедете со мной в Сочимилько, пусть усач своими глазами
